К этому времени Катрина, верно, уже потеряла надежду когда-нибудь увидеть дочь и за весь этот день ни разу не вспомнила о ней. Потом она, правда, говорила, что с того момента, как услыхала повозку, ни минуты не сомневалась, кто это едет. Она подошла к комоду, чтобы достать чистый передник, но ее руки так дрожали, что она не могла вставить ключ в замочную скважину. Не имея возможности приодеться, она была вынуждена выйти навстречу, в чем была.

Девочка прибыла отнюдь не в золотой карете, она даже не приехала, а пришла пешком. Дорога в Аскедаларна была по-прежнему такая же плохая, как и в те времена, когда Эрик из Фаллы с женой возили ее к пастору крестить, и теперь она и кучер шли каждый со своей стороны повозки и придерживали два больших чемодана, уложенные позади сидения, чтобы они не свалились в канаву. Особой торжественностью ее приезд отмечен не был, но, может быть, большего и не следовало ожидать.

Катрина как раз успела отворить входную дверь, когда повозка остановилась у калитки. Ей бы следовало побежать и открыть калитку, но она этого не сделала. Она внезапно почувствовала такую тяжесть в груди, что была не в силах сделать и шага.

Она знала, что приехала именно Клара Гулля, хотя та, что открывала сейчас калитку, и выглядела как настоящая госпожа. На ней была шляпа с цветами и перьями и одежда из покупной ткани, но тем не менее это все равно была маленькая девочка из Скрулюкки.

Она поспешила во двор впереди повозки и, подойдя к Катрине, протянула ей руку. Но Катрина стояла, не шевелясь и закрыв глаза. Именно в эту минуту в душе у нее поднялось так много горечи. Ей показалось, что она не может простить дочери того, что та жива и появилась целой и невредимой после того, как заставила их понапрасну ждать ее все эти годы. Она почти желала, чтобы дочь так никогда и не подумала бы о возвращении.

Должно быть, было такое впечатление, что она вот-вот упадет, потому что Клара Гулля поспешно заключила ее в объятия и чуть ли не внесла в избу.

— Дорогая мама, не надо так пугаться! — сказала она. — Вы разве не узнаете меня?

Катрина открыла глаза и стала ее внимательно рассматривать. Она была человеком разумным и вовсе не ожидала, что тот, кто отсутствовал пятнадцать лет, будет выглядеть так же, как при отъезде из дому, но тем не менее то, что она увидела, испугало ее.

Та, что стояла теперь перед ней, казалась гораздо старше, чем следовало, ведь ей было лишь немногим более тридцати лет. Но напугало Катрину не то, что волосы ее тронуло белизной у висков или что на лбу было полно морщинок, а то, что Клара Гулля сделалась некрасивой. У нее стал странный серовато-желтый цвет лица, и что-то тяжелое и грубое появилось вокруг рта. Белки глаз посерели и налились кровью, а кожа под глазами набухла большими мешками.

Катрина опустилась на стул и сидела там, сжав руками колени, чтобы тем самым унять в них дрожь, и думала о сияющей восемнадцатилетней девушке в красном платье. Именно такой, вплоть до этой минуты, жила она в ее памяти. Она не была уверена, сможет ли она когда-нибудь порадоваться возвращению Клары Гулли.

— Тебе бы все же следовало писать нам, — сказала Катрина. — И уж по крайней мере ты могла бы хоть передать нам привет, чтобы мы знали, что ты еще жива.

— Да, я и сама это знаю, — сказала дочь. Хоть голос у нее сохранился. Он был бодрым и веселым, как и прежде. — Но я тогда поначалу попала в беду… Ну да об этом вы, наверное, слыхали?

— Да, об этом-то мы наслышаны, — сказала Катрина и вздохнула.

— Вот потому-то я и перестала писать, — сказала Клара Гулля и усмехнулась. В ней по-прежнему была какая-то сила и решимость. Она, по-видимому, была не из тех, кто мучается раскаянием и тяготится своими поступками.

— Не думайте теперь об этом, мама! — сказала она, поскольку Катрина продолжала молчать. — Теперь у меня действительно все хорошо. Я стала рестораторшей на большом пароходе, который ходит между Мальме и Любеком, то есть я хочу сказать, что всех там кормлю, а этой осенью я сняла комнату в Мальме. Конечно, иногда я думала, что надо бы написать, но так трудно было снова за это взяться. Я решила отложить это дело, пока у меня не появится возможность забрать вас с отцом к себе. А теперь, когда я все устроила и могу принять вас, приятнее было приехать самой и забрать вас, чем писать.

— И ты ничего о нас не слыхала? — сказала Катрина. Все эти новости должны бы были обрадовать ее, но она чувствовала себя все такой же подавленной.

— Нет, — ответила Клара Гулля и, как бы оправдываясь, добавила: — Я же знала, что вам помогут, если уж будет совсем плохо.

Тут она, должно быть, заметила, как дрожат руки Катрины, хотя та и сидела, крепко сцепив их. Она поняла, что им тут, дома, пришлось тяжелее, чем она предполагала, и попробовала объясниться.

— Мне не хотелось посылать домой маленькие суммы, как это делают другие. Я хотела накопить денег, чтобы у меня был настоящий дом и я смогла бы взять вас к себе.

— Нам не нужны были деньги, — сказала Катрина. — Нам бы хватило, если бы ты просто писала.

Клара Гулля попробовала отвлечь мать от печалей, как она это всегда делала в прежние времена.

— Не портите мне этого мгновения, мама! — сказала она. — Я ведь теперь снова здесь. Пойдемте занесем мои чемоданы и распакуем их! В них есть еда. Мы должны приготовить пир к приходу отца.

Она вышла, чтобы помочь снять вещи с повозки, но Катрина за ней не пошла.

Клара Гулля не спросила, как дела у отца. Ей и в голову не приходило ничего другого, кроме того, что он по-прежнему ходит на работу в Фаллу. Катрина, конечно, знала, что должна рассказать ей, как обстоит дело, но все откладывала и откладывала. Ведь с появлением девочки в доме словно пахнуло свежим ветром. Ей не хотелось сразу лишать ее радости возвращения домой.

Пока Клара Гулля помогала разгружать вещи, она видела, как к калитке подошли шестеро-семеро ребятишек и заглянули во двор. Они ничего не сказали, а только засмеялись, показывая на нее пальцами, и побежали своей дорогой.

Но через несколько мгновений они появились снова. На этот раз вместе с ними был маленький старичок. Он выглядел пожелтевшим и сморщенным, но шел, вытянувшись и откинув голову назад и чеканя шаг, словно солдат на марше.

— До чего странная фигура, — сказала Клара Гулля кучеру в тот момент, когда старичок вместе с ватагой детишек протискивался сквозь калитку. Она не имела ни малейшего представления, кто это такой, но не могла не обратить внимания на человека в таком шикарном наряде. На голове у него был высокий кожаный картуз с пышными перьями, вокруг шеи и ниже, на груди, висели звезды и кресты из плотной золотой бумаги, крепко привязанные к цепям. Создавалось впечатление, что на нем золотой воротник.

Дети уже больше не молчали, а кричали, что было сил: «Императрица, императрица!» Бедный старик даже не пытался их утихомирить. Он шествовал так, словно эти орущие и хохочущие малыши были его почетным караулом.

Когда эта орава подошла уже почти к самой двери, Клара Гулля закричала и бросилась в дом к Катрине.

— Кто это? — спросила она в полном ужасе. — Это отец? Он что — сошел с ума?

— Да, — сказала Катрина. Она заплакала от волнения и поднесла передник к глазам.

— Это из-за меня?

— Господь сделал это из милосердия, — сказала Катрина. — Он видел, что ему было слишком тяжело.

Больше она ничего не успела объяснить, потому что Ян стоял уже на пороге. За ним толпились ребятишки, которым хотелось посмотреть, как же произойдет в действительности та встреча, которую им столько раз описывали.

Император Португальский не пошел прямо к дочери. Он остановился возле двери и произнес приветствие по случаю ее прибытия.

Он произнес эти слова с таким сдержанным достоинством, какое высокопоставленные особы проявляют в великие мгновения своей жизни, но вместе с тем в его глазах были настоящие слезы радости, и ему стоило большого труда сдерживать дрожь в голосе.