Пастора, конечно, немного удивила его горячность. Он испытующе взглянул на Ларса своими глубокими голубыми глазами. Ларс не захотел встретиться с ним взглядом и отвел глаза в сторону. Понимая, что это плохо, он попытался заставить себя посмотреть пастору прямо в глаза, но не смог и, выругавшись, отвернулся.

— Ларс Гуннарссон! — воскликнул пастор. — Что это с вами?

Ларс сразу же опомнился.

— Могу я наконец избавиться от этого дурака? — сказал он так, будто бы выругался в адрес Яна. — Здесь находится пастор и все мои соседи, и все смотрят на меня, как на убийцу, только потому, что один ненормальный питает ко мне давнюю злобу. Я же говорю вам, что он хочет расквитаться со мной за свою дочь. Я же не знал, что она уедет и попадет в беду из-за того, что я захотел получить долг. Неужели никто не может заняться Яном, чтобы мы, все остальные, смогли продолжить?

Пастор снова провел рукой по лбу. От слов Ларса ему стало не по себе, но он не смел осуждать его, поскольку сам ничего не знал наверняка. Он оглянулся в поисках старой хозяйки, но она уже успела ускользнуть прочь. Он оглядел собравшихся, но и тут не нашел ответа. Он был уверен, что все до единого знали, виновен Ларс или нет, но когда пастор повернулся к ним, лица их, казалось, закрылись и потеряли всякое выражение. Катрина подошла к Яну и взяла его под руку. Они направились к выходу, но пастор все равно не хотел устраивать безумцу никакого допроса.

— Я полагаю, на сегодня достаточно, — спокойно сказал пастор. — Давайте на этом закончим.

Он прочел короткую молитву, и все пропели псалом. Затем все посторонние удалились.

Пастор уходил последним. Провожая его до калитки, Ларс сам завел разговор о том, что только что произошло.

— Пастор обратил внимание, что я должен опасаться первого воскресенья после летнего равноденствия? — сказал он. — Это как раз и доказывает, что Ян думает о своей девочке. Именно в воскресенье после летнего равноденствия в прошлом году я приходил к Яну, чтобы решить вопрос об избе.

От всех этих объяснений у пастора становилось все тяжелее на душе. Внезапно он положил руку на плечо Ларса Гуннарссона и попробовал заглянуть ему в глаза.

— Ларс Гуннарссон! — сказал он мягким, убеждающим голосом. — Я вам не судья. Но не забудьте, что, если у вас есть что-то на совести, вы можете прийти ко мне! Я буду ждать вас, Ларс Гуннарссон, в любой день. Только смотрите, чтобы не было слишком поздно!

Уже вторую зиму девочки из Скрулюкки не было дома, и конец января выдался просто ужасно холодный. Стояли настолько жестокие холода, что приходилось сгребать снег вокруг маленьких избушек в Аскедаларна, чтобы с его помощью удерживать тепло. Люди были вынуждены каждую ночь укрывать коров соломой из боязни, что те околеют от холода.

Было так холодно, что хлеб и сыр замерзали, и даже масло превращалось в кусок льда. Во время самых ужасных морозов казалось, что даже огонь вовсе не в состоянии греть так же, как обычно. Как бы сильно его ни разводили в плите, тепло все равно не распространялось за ее пределы.

Однажды, когда холод ощущался сильнее обычного, Ян из Скрулюкки не пошел на работу, а остался дома помогать Катрине поддерживать огонь. Ни он, ни жена с самого утра не осмеливались выйти за дверь, но чем дольше они сидели дома, тем больше замерзали. Когда около пяти часов начало смеркаться, Катрина сказала, что, пожалуй, можно ложиться спать. Какой прок в том, чтобы сидеть дольше и мучиться.

Несколько раз за день Ян подходил к окну и смотрел сквозь уголок стекла, который все время оставался прозрачным, хотя остальное окно было покрыто толстым слоем ледяных узоров. И теперь он снова подошел туда.

— Иди, пожалуйста, ложись, дорогая моя Катрина, — сказал он, стоя у окна и глядя на улицу, — а я, пожалуй, должен еще немного подождать.

— Ну конечно! — сказала Катрина. — Что это тебе там понадобилось? Почему это ты не можешь отправиться спать, как я?

Ян не ответил прямо на вопрос.

— Странно, что я еще не видел, чтобы мимо прошел Агриппа Престберг, — сказал он.

— Это его ты, что ли, поджидаешь? — сказала Катрина. — Не такой уж он тебе друг, чтобы надо было ради него сидеть и мерзнуть.

Ян сделал повелительный жест. Только от этой привычки, приобретенной за время своего императорства, он так и не избавился. Он вовсе не ждал, что Престберг зайдет к ним, а просто слыхал, что его пригласили на пирушку к рыбакам здесь, в Аскедаларна, и теперь его удивляло, что он не видел, чтобы тот проходил.

— У него, вероятно, хватило ума остаться дома, — сказала Катрина.

К концу дня становилось все холоднее и холоднее. Мороз на дворе трещал так, что казалось, хотел постучаться и попросить разрешения войти. Все кусты и деревья закутались в такие толстые шубы из снега и инея, что казались бесформенными, но ведь они, как и все остальное, были вынуждены надеть на себя все что попало, чтобы защититься от холода.

Вскоре Катрина снова вернулась к своему предложению.

— Я вижу, что сейчас еще только половина шестого, — сказала она, — но все-таки я поставлю греться горшок с кашей и приготовлю ужин. А потом уж можешь ложиться или сидеть и ждать Престберга, как тебе будет угодно.

Все это время Ян не отходил от окна.

— Я думаю, что просто никак не мог пропустить его, — сказал он.

— Тебе-то уж должно быть без разницы, пройдет он мимо или нет, — резко сказала Катрина, потому что ей уже надоело слушать про этого старого бродягу.

Ян тяжело вздохнул. В словах Катрины было гораздо больше правды, чем она думала. Яна ничуть не интересовало, пройдет ли мимо этот старый Греппа. Ян сказал об этом только для того, чтобы у него был предлог постоять у окна.

Никакого знака, никакой весточки не было ему от великой императрицы, от маленькой девочки из Скрулюкки с того самого дня, когда Ларс из Фаллы лишил его власти и великолепия. Он знал, что этого не могло случиться без ее ведома, а значит, он, Ян, сделал что-то такое, что было ей неприятно. Но что же именно, до этого он никак не мог додуматься. Над этим он непрерывно размышлял и длинными зимними вечерами, и долгим темным утром, когда молотил на току в Фалле, и коротким днем, когда возил дрова из лесной чащи.

Он не мог поверить в то, что ей не понравилось само императорство. Все так удачно и хорошо шло в течение целых трех месяцев. Он, как человек бедный, даже и мечтать не мог, что ему когда-нибудь доведется пережить такое время, но ведь Клара Гулля не могла же быть против этого.

Нет, он сделал или сказал что-то такое, чем она осталась недовольна. За это он и был наказан.

Но не может же она быть настолько злопамятной, что никогда не простит его? Если бы только она соизволила сказать ему, за что рассердилась! Что бы ему ни пришлось сделать, чтобы умилостивить ее, он готов был исполнить без единой жалобы. Она же и сама видит, что он надел рабочую одежду и отправился работать, как только она дала ему знать, что хочет этого.

О том, что с ним происходило, ему не хотелось говорить ни с Катриной, ни с сеточником. Он должен набраться терпения и подождать, пока не получит верного знака от Клары Гулли. К тому же он много раз чувствовал, что знак этот так близок, что ему стоит только протянуть руку.

Именно сегодня, когда он уже целый день просидел взаперти, он чувствовал полнейшую уверенность в том, что весть от Клары Гулли совсем близко. И именно ее, эту весть, он стоял и высматривал через прозрачный уголок окна. Он чувствовал, что если она скоро не появится, то ему больше не вынести этой жизни.

Но теперь уже все равно настолько стемнело, что он едва мог различить калитку, а значит, сегодня уже не было никакой надежды. Он больше и не возражал против того, чтобы ложиться спать. Катрина подала кашу, ужин был съеден, и не было еще и четверти седьмого, как они уже отправились на покой.

Они даже заснули, но сон их оказался недолгим. Стрелки больших далекарлийских часов едва успели дойти до половины седьмого, как Ян выскочил из кровати. Он кинулся подбрасывать в еще не совсем погасший огонь и затем начал одеваться.