Зубов хорошо знал эту особенность своей покровительницы и, даже не ожидая ответа, продолжал:

– Мы сперва сделаем хорошие разведки. Без того нельзя. Вот Хрисанф пишет, врачей, хакимов бродячих много в тех краях. Принимают их, любят, всё им говорят. У нас найдутся люди подходящие, которые по-восточному знают… Пошлём… Они соберут справки, срисуют пути и крепости, сосчитают врагов… А ты, матушка, уж тут и дело порешишь, сидеть на месте али вперёд идти с Божьей помощью…

– Вперёд?.. До коих пор вперёд? Кабы Бог остановки не поставил?.. И ещё задача: неужто шведы в такие для нас трудные минуты про своё не вспомнят? Финляндия ещё тёпленькая лежит, друг мой… Ещё не всё по дороге прибрано, что растеряли генералы шведские, домой уходя. Теперь своё искать явятся… И наше подберут.

– А ежели, ваше величество, будет шведский король вам не такой родич, как теперь… А внуком доводиться станет? Может, и беды от него ждать не придётся.

– Как?.. Как ты сказал?.. Ты мог подумать, чтобы я… свою внучку какую-либо да выдала за этого… молокососа… за шведского королёнка, полунищего… за…

– Матушка… Да что ты… Да Бог с тобой, – заговорил перепуганный неожиданным взрывом негодования фаворит, – так я это… Лишь бы с Северу тебе покойной быть… Лишь бы оттуда не было никакой угрозы нам…

– Нам? Это ещё что? Кому это нам – спросить дозволь, ваше превосходительство?

– Русским… России… Земле вашей… империи, ваше величество… Да я… Сохрани Бо…

Вдруг весёлый, звучащий по-прежнему молодыми нотками смех прервал его смущённые речи:

– Ох, батюшки! Сама загорелась не из-за чего… и тебя вон как напугала… Господи, видно, ещё не уходилась на старости лет. Перестань бормотать. Ничего дурного ты не сказал и не подумал. Каждый волен свои мысли излагать, как знает. Сама я о том прошу всех. Бывает порою, сам знаешь, заносит меня. Вы же все виною. Почитай, никто никогда слова поперёк не скажет… Я и привыкаю… Ты будь покоен. Спасибо тебе за твои советы. Я о том, что мы говорили, ещё подумаю… Бог в помощь… Работать ещё мне тут надо… Иди…

Постепенно Зубов достиг своего.

Уже стали готовить войска, копить деньги для долгих и трудных походов. Были сделаны распоряжения на окраинах, откуда намечалось выступление войск. Там шли осторожные приготовления…

И вдруг грянула гроза с другой стороны.

Англия в эту пору особенно опасалась России и всегда была настороже. Кроме официального посла, агента по делам и других дипломатических особ в Россию от лондонского министерства иностранных дел направлялись опытные, снабжённые большими средствами тайные соглядатаи, которые являлись то под видом художников, как известный Том Драйер, то купцами, то артистами кочующих зверинцев и точно сообщали обо всём, что удавалось подметить их проницательным глазам, что могли они услышать и узнать. Сестра Зубова, жена камергера Жеребцова и любовница лорда Уайтворта, хотя и пыталась вынудить англичанина к откровенностям, полезным для её брата, невольно служила умному сыну Альбиона великолепным осведомительным органом…

Вдруг в самое Светлое Христово Воскресенье, 6 апреля 1794 года – прозвучал кровавый набат Варшавской заутрени…[195]

Вместо красного яйца – потоки человеческой крови пролились в этот день, когда особенно громко слова мира, всепрощения и любви раздаются во всех христианских храмах…

Сомненья нет, что победители вели себя вызывающим образом, как это бывает всегда. Побеждённые были озлоблены, таили вражду, готовую вспыхнуть при каждом удобном случае, собирались отомстить…

Но вожди понимали, что начинать снова борьбу вслед за недавним поражением – безумно. И только обещание поддержки и помощи с чьей-нибудь стороны, у которой много денег и сил, могло дать толчок, открыть выход для неумолимой народной вражды и мести.

Так было сделано…

За Варшавскую заутреню Суворов скоро отплатил Пражской резнёй.

Вызванный спешно из Херсона, он, не отдыхая, прискакал сперва в Петербург, потом – на место действий.

История записала на своих страницах всё, что совершилось потом. Она будет судить и правых, и виноватых.

Но Зубову и тут посчастливилось. Он получил новые награды, новые земли и души… И с удвоенной силой возобновились приготовления к великому персидско-индийскому походу, который теперь стал и мечтой Екатерины.

После сильных бурь наступает пора затишья.

Таким затишьем был отмечен конец 1794-го и следующий за ним год.

По крайней мере, во внешней политике России. А так как весь аппарат, правящий этой огромной страной, все министерства и кабинеты, по удачному выражению принца де Линь, помещались на пространстве двух вершков, между висками Екатерины, в её голове, – то отдыхала и сама императрица.

А отдых был необходим. Кроме душевных потрясений и забот, телесные недуги сильно напоминали о начале конца.

Особенно беспокоили всех сердечные припадки и признаки водянки, от которой опухали ноги. Потом на ногах открылись какие-то нарывы. Они были неприятны сами по себе. Но дышать стало легче, ноги не так затекали. Мощная, здоровая натура сама боролась с недугом и нашла исход дурным сокам.

Одно печалило императрицу: она не могла уже ходить много и легко, как прежде, каждое лето, по аллеям царскосельского парка, а зимой – по зимнему саду Эрмитажа.

Опираясь на трость, ходит теперь Екатерина и часто садится отдыхать. О том, чтобы по-старому принять участие в играх молодёжи, бегать с ними по лужайкам – и думать нечего! Но любит она глядеть на юное веселье. А его много теперь в доме.

Принцесса Луиза Баденская, в святом крещении – Елисавета Фёдоровна, прелестная молодая жена юного Александра, внесла новую жизнь и очарование в интимный круг усталой императрицы.

Всегда спокойная, ясная, весёлая, готовая побегать и порезвиться, как дитя, несмотря на свои серьёзные, даже печальные глаза, Елисавета завоевала любовь Екатерины и расположение всех окружающих…

Чудесный августовский вечер готов спуститься на сады и дворцы Царского Села.

Большая зелёная лужайка у пруда звенит от молодых голосов, оживлена группами кавалеров и дам в лёгких, простых нарядах, как любит Екатерина.

Здесь мужчины в будни все во фраках, дамы без пудры и кринолинов или фижм.[196]

Императрица сидит на скамье и любуется милой картиной.

Длинной вереницей вытянулись пары. Впереди – высокий, толстый Державин.

Он своим звучным голосом произносит заветные слова:

– Горю, горю, пень!..

– Чего ты горишь? – спрашивает Зубов, стоя в первой паре с Елисаветой.

Во второй паре – Александр с Варей Голицыной, смуглой, очаровательной девушкой, с которой он, кажется, так же дружен, как и его пятнадцатилетняя жена.

Дальше – Константин с молодой графиней Брюс, за которой теперь ухаживает, что выражает щипками и толчками. А когда ему за это девушка начинает драть уши, он целует мягкие руки до боли крепко, кусая их…

Желая угодить Екатерине, стоят в парах и толстая графиня Шувалова, и любимая фрейлина государыни, побочная дочь Бецкого, Александра Сергеевна де Рибас, урождённая Соколова, и княгиня Екатерина Александровна Долгорукая, и прелестная, здоровая, тайно обвенчанная и недавно прощённая за это, княжна Нарышкина, и Жозефина Потоцкая, и много других в этой блестящей веренице. Кавалеры – тоже свои. Из молодых – одни дежурные камер-пажи, разобравшие фрейлин. А то больше люди почтенные, седые без пудры. Но «матушка» веселится с молодёжью – веселятся и они…

Кончен допрос.

– Раз, два, три… Лови! – кричит Зубов.

Пара разделилась, переменясь местами для отвода глаз Державину.

Мчатся оба по лужайке. Он – вправо, она влево, к пруду.

Державин, багровея от одышки и напряжения, старается догнать Елисавету.

Без шляпки, повешенной тут же, на кусте, мчится вперёд красавица, едва касаясь ножками земли, лёгкая, воздушная, как эльф. Светлые волосы рассыпались по плечам, развеваются от быстрого бега… Лужайка спускается к воде. И ещё быстрее бежит Елисавета, через плечо оглядываясь на Державина.