Войдя к себе, Радищев бросил шляпу и плащ заспанному слуге, подошёл к буфету, выпил залпом большой стакан вина, потом прошёл в кабинет и зажёг свечи в настольном канделябре.

Неожиданное волнение охватило его. Он вынул из стола рукопись «Путешествия из Петербурга в Москву» с разрешительной надписью Рылеева, схватил перо, перечеркнул всю последнюю главу и вместо неё сделал новый заголовок: «Слово о Ломоносове». Он улыбнулся, глаза его радостно сияли, из-под пера летели строки: «Не столп, воздвигнутый над тлением, сохранит память твою в дальнейшее потомство…»

Бригадир и конногвардеец Иван Герасимович Рахманинов жил в одном из особняков недалеко от Английской набережной. Радищев шёл, задумчиво посматривая по сторонам.

Был тихий вечер. Красноватый отблеск заката играл на ровной речной глади. Застывшая тёмная масса воды улеглась в огромном русле Невы. Множество богато убранных лодок и шлюпок плыло по реке. Слышались всплеск ударявшихся по воде вёсел, длинных и коротких, пение, обрывки музыки. Проплыла похожая на гондолу разукрашенная шлюпка князя Юсупова. Двенадцать гребцов были одеты в шитые серебром вишнёвые куртки и шляпы с дорогими перьями. На носу её стоял в широкой шляпе и плаще человек, напевая итальянскую мелодию и аккомпанируя себе на гитаре со множеством ленточек. Несколько кавалеров, смотревших в лорнеты на соседние лодки, и дам в высоких шляпах с искусственными цветами слушали певца.

«Что им война, эти бед не ведают Да, видимо, и судьба отечества не очень их беспокоит», – подумал Радищев.

По набережной к дворцу Нарышкина, откуда доносились мощные звуки рогового оркестра, проносились кареты. Некоторые из них были запряжены цугом шестёркой лошадей. На них тряслись в расшитых позументом куртках и ярких головных уборах маленькие форейторы, привязанные ремнями к лошадям во избежание падения. Пролетела золочёная, с зеркальными стёклами и гербами карета графини Брюс. На запятках её стояли арап и турок в огромных чалмах и цветных жакетах, широких красных поясах и белых шароварах. Прасковья Александровна, кивнув Радищеву, с любопытством проследила за ним взором. Радищев повернул в сторону Биржи. Здесь был рынок заморских товаров. С утра и до ночи предприимчивые капитаны и матросы продавали попугаев, обезьян, раковины, ароматические масла, цветистые шали, ковры и оружие из индийских и африканских колоний. Худые негры уныло сидели, скрестив ноги. Предприимчивые капитаны продавали их под видом «отдачи в услужение» в богатые дома. Радищев с отвращением отвернулся, видя, как какой-то толстый провинциальный помещик, окружённый женой и детьми, бесцеремонно ощупывал маленького чёрного мальчика и под конец даже открыл ему рот, чтобы посмотреть зубы. Он повернул назад.

Особняк Рахманинова был довольно обширен. Внизу в нём помещались типография и редакция «Утренних часов» и «Почты духов», в бельэтаже были комнаты хозяина, а в боковых флигелях жили служащие.

Высокий представительный швейцар, узнав Радищева, приветливо распахнул двери, помог снять плащ, принял шляпу и попросил пожаловать в верхние апартаменты. Поднявшись по широкой лестнице, покрытой ковром и уставленной цветами, Радищев через небольшую приёмную залу прошёл в библиотеку и здесь задержался у большой гравюры, изображавшей Вольтера в колпаке и халате вставшим поутру и диктующим своему секретарю. Множество книг Вольтера, изданных на разных языках и в разных странах, стояло на полках. Здесь же находились и выпущенные Рахманиновым «философические, аллегорические и критические сочинения» и «политическое завещание» Вольтера, комплекты «Утренних часов» и сатирического журнала «Почта духов». Из библиотеки дверь в кабинет хозяина была полуоткрыта. В широком кожаном кресле сидел дворецкий Прохор Иванович, пожилой бритый человек в парике, камзоле, шёлковых чулках и чёрных туфлях с пряжками, и, держа в руках большую серебряную табакерку – подарок хозяина, говорил стоявшему перед ним представительному слуге в сером кафтане с белыми костяными пуговицами:

– По прибытии в имение надлежит тебе наблюдать, чтобы между лакеями и другими доместиками[75] никакого дезордиру[76] не было, наипаче же смотреть, чтобы все домовные были во всякой учтивости к приходящим, не только к высшим персонам, но и к нижним. Если потребно будет, то прикажешь и посечь кого-нибудь, однако не для разрушения человечества, а единственно в поправление от распутства и лени. Токмо тайно от барина – Иван Герасимович сего не любит.

Прохор Иванович взял понюшку табаку, нюхнул, попробовал чихнуть – не вышло. Радищев наблюдал за ним с любопытством. Дворецкий, обтеревшись шёлковым фуляром,[77] продолжал:

– Засим выберешь повара. Он должен быть человек в деле своём искусный и господам верный. Искусство же своё он показывает в составлении сытных и смачных похлёбок и подливок, также варении и жарении разных рыб, дворовых птиц и всякой дичины, в разных мороженых, а также и в приготовлении пастетов и сладких пирогов…

Прохор Иванович задумался.

– Ну и далее следить ты должен, чтобы все вообще слуги были веселы, проворны и услужливы, никаких трудов не щадили и, к чему обязались, без огорчения исполняли. Особливо же наблюдай, чтобы, служа господам за столом, лакеи делали сие с приличием, бессуетливо, с пониманием, подавая блюда, ходили неслышной поступью, выгибая локти фертом.

Радищев не выдержал, шагнул в кабинет.

– Да вы тут, Прохор Иванович, целую лекцию читаете, как из человека стать лакеем.

Прохор Иванович встал, с достоинством поклонился.

– Я, Александр Николаевич, обучаю Петрушку, коего его превосходительство, Иван Герасимович, пожаловали дворецким в Казанку…

Радищев покачал головой:

– Да, в наше время наука, как угождать господам, куда многие другие науки превзошла. Иван Герасимович не скоро будет?

Прохор Иванович, склонив голову, внимательно выслушал Радищева, посмотрел на большие английские часы.

– С минуты на минуту должны прибыть… Пока не угодно ли выпить стакан бургундского и просмотреть куранты[78]… – И он бесшумной походкой подошёл к круглому столу, пододвинул кресло, снял с полки и положил несколько заграничных и русских газет и журналов, потом вынул из особого шкафчика в углу тёмную, покрытую плесенью бутылку и бокал, поставил их на стол и, сопровождаемый Петрушкой, которому было лет пятьдесят, удалился.

Радищев открыл было последний номер «Почты духов, или Учёной, нравственной и критической переписки арабского философа Маликульмука с водяными, воздушными и подземными духами», как послышались шаги и в кабинет вошёл хозяин, Иван Герасимович Рахманинов, в военном кафтане и высоких сапогах, сопровождаемый человеком весьма примечательной наружности. Гость был среднего роста, несмотря на молодость, довольно тучен, одет в просторный кафтан с белым шейным платком, мягкие сапоги с кисточками облекали его полные ноги. Массивная, тяжёлая, величавая голова казалась неподвижной. Только проницательные глаза под нависшими бровями да редкая усмешка оживляли это широкое лицо. Он кивнул головой Радищеву и тяжело уселся в кресле.

Хозяин, поздоровавшись с гостем, тотчас крикнул Прохора Ивановича.

– Тебе, Иван Андреевич, поросёнка под хреном?

Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо.

– Пожалуй…

Через несколько минут появился столик, уставленный закусками и бутылками.

– Знаете, Иван Герасимович, – сказал Радищев, закладывая салфетку за воротник, – ежечасно приходится убеждаться, что все усилия дворян направлены к одному: как за счёт угнетаемых ими крестьян устроить жизнь свою наиболее приятной – одеваться богаче, есть слаще, разводить для собственного удовольствия породистых лошадей и собак, окружать себя множеством слуг для того, чтобы самим не делать ничего. Их не трогает ни война, ни всеобщее разорение. Как только они не могут понять, что вечно так продолжаться не может…