– Читайте. Мы слушаем…

Все сгруппировались вокруг Моркова и короля: с одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, тёмного цвета кафтанах, а против них – залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо, русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.

Громко, нервно, напряжённо, совсем непривычным образом, Морков прочёл: «Проект статьи о вере».

– «Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить её императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать». Вот и всё… Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить… подробности… Благоволите… И извольте подписать… И всё кончено… Там ждут… Весь город… Вот, ваше величество… Прикажете начисто переписать? Или это хотите?..

– Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей… Вот, передайте императрице… Я сейчас напишу… Это всё, что я могу сделать… Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет, вина не моя!.. Вот…

Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным, нервным почерком.

В записке стояло без всякого обращения: «Дав уже моё честное слово её императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что её величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав-Адольф IV, 22 сентября 1796 года».

– Вот всё, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошёл от стола.

Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.

Безбородко медленно пошёл за ним.

– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки «проект» обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Ещё короче и прямее. Ни о чём не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…

– Так, как желает императрица, её митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.

– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и всё будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжёлое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.

Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:

– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!

Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щёлкнув замком.

Русские стояли ошеломлённые, растерянные.

– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.

Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.

«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.

Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.

Было уже около десяти часов вечера.

Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.

Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.

Что делалось с государыней – видели все.

Лицо у неё сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.

Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:

– Ну, что?

– Нам не удалось. Он прямо безумный… Совсем с ума сошёл… Или настроил его кто-нибудь очень сильно. Узнать нельзя мальчишку, такого тихого, спокойного, рассудительного до сих пор… Что скажет Морков?

– Да, да… Я ещё послал… Да, вот и он… Ну, что, говорите!

Морков, бледный от страха, еле проговорил:

– Даже не раскрыл дверей…

– Надо доложить государыне… Идёмте со мной…

И Зубов, бледный, взволнованный, тихо подошёл к креслу Екатерины.

Морков следовал за ним, как приговорённый на плаху.

– Ваше величество… Вот он… граф говорит… Король подписывать ничего не желает… Он заперся у себя… Он не приедет нынче!..

Екатерина стремительно поднялась, опираясь на свою трость, хотела что-то сказать и не могла.

Зотов, очевидно стоящий наготове, подбежал со стаканом воды.

Отпив судорожно два-три глотка, Екатерина сделала движение к Моркову и хрипло, еле внятно проговорила:

– Нет?.. Он… Это ты… ты всё… Уверил меня и всех… Ты…

Тростью она ткнула в ноги съёжившегося придворного раз, другой, словно хотела подчеркнуть своё гневное, презрительное «ты»… Безбородко, желая скрыть тяжёлую, дикую сцену от остальных, кинулся между нею и Морковым. Едва сдержавшись, переведя дыхание, Екатерина только произнесла глухо:

– Ну, проучу же я этого мальчишку…

Не договорила, пошатнулась. Лицо у неё покраснело, рот слегка перекосился.

Напуганные Зубов и Нарышкин подхватили её под руки и увели в спальню, куда побежал и Роджерсон, бывший в числе свиты…

Лёгкий удар поразил разгневанную государыню.

Вернувшийся Зубов приказал всем объявить, что по нездоровью жениха обручение откладывается.

Все разошлись, смущённые, негодующие.

Настоящая причина быстро стала известна во дворце и в целом городе.

Имя Зубова и Моркова не сходило с языка последнего обывателя столицы. Их проклинали, осмеивали, осуждали.

Винили и государыню, которая так неосторожно доверилась двум верхоглядам в этом важном щекотливом вопросе.

В общей суматохе мало кто подумал о юной невесте. С мёртвенно-бледным, кротким, недоумевающим личиком дошла она до своей комнаты, отведённой тут же, во дворце.

И сразу потоком хлынули слёзы из этих испуганных больших глаз; от рыданий, которые давно уже клокотали внутри, трепетала и разрывалась грудь.

Ни мать, ни окружающие фрейлины, ни воспитательницы, ни сестра – никто не мог успокоить рыдающей малютки, остановить этих слёз.

А Павел, весь сжавшийся, с нахмуренными бровями, с головой, ушедшей в узкие плечи, словно приготовившись к смертельному прыжку, мчался в свой мрачный, пустынный дворец!..

Долго спустя после полуночи, Перекусихина, Роджерсон, Протасова со своими племянницами, все близкие к Екатерине лица хлопотали, стараясь помочь больной государыне облегчить мучительные колики, которые всегда являлись после сильных потрясений.

Наконец боль успокоилась, императрица задремала. Перекусихина тоже прикорнула тут же на диване, не раздеваясь почти. Все разошлись на покой.

Под утро верная, старая камеристка, спавшая, как говорится, вполглаза, вскочила и стала прислушиваться.

Она не ошиблась, глухие стоны неслись от постели больной.

Неугасимая лампада у иконы Казанской Божией Матери слабо озаряла обширную спальню. На столике у кровати мерцал ночник.

При этом свете Перекусихина увидела больную, которая лежала на спине, сбросив с себя покрывало. Её левая рука темнела на груди, неподвижная после вчерашнего лёгкого удара. Место, из которого Роджерсон пускал кровь, было перевязано.

Больная стонала во сне, даже как будто делала попытки заговорить, пошевельнуться, но не могла, очевидно, мучимая кошмаром.

Шепча молитвы, осторожно, нежно стала снимать Перекусихина руку с тяжело дышащей груди.