Мартин очень хорошо знал ее тело, медленно, не торопясь, но настойчиво он гладил и ласкал женщину, пока та не перестала бояться, что он будет навязчивым и бесцеремонным, а, наоборот, испугалась, что вот сейчас он откинется назад и оставит ее в покое. По всему ее телу разлилось тепло, губы Энни раскрылись, и она осторожно, словно робея, прикоснулась к его коже и провела губами по линии его подбородка. Легонько прикасаясь языком, она нашла у мужа на шее крохотную точку пульса… и острое полузабытое чувство желания охватило ее.
– Мартин.
– Подожди, – прошептал он, – не сейчас…
– Ну, пожалуйста…
Ее голос, ее мольба, казалось, прорвали плотину его сдержанности. Он сжал ее руки, завел их ей за голову, а потом обнял так, что Энни была даже не в силах пошевелиться. На мгновение Мартин задержался над ней, заглядывая ей в лицо, а потом неприметным легким движением проник в нее, быстро и уверенно он слился с лежащей перед ним женщиной, потому что они так давно и хорошо изучили друг друга. И Энни приподнялась ему навстречу, прогнулась, помогая мужу, и отвечая его движениям, совсем забыла обо всех трудных вопросах и не нужных ответах. Наслаждение нарастало ритмичными толчками, и в нем растворялась вся печаль и сама Энни казалось, распадалась на атомы и вновь возрождалась… С того дня, когда она вернулась домой, она не чувствовала ничего, кроме усталости и холода, и вот сейчас это все, наконец, ушло. Энни закрыла глаза, а ее тело, все плыло и плыло в водах бесконечного блаженства, покачиваясь в такт движениям Мартина. Вершина наслаждения, к которой стремилась Энни, долго росла, ускользая от нее, и вдруг неожиданно она достигла ее. Наслаждение охватило женщину остро пронзило все тело, а потом стало угасать и спадать, переходя в ровное чувство удовлетворения…
Энни почувствована на глазах слезы. Они текли у нее по лицу и, скатываясь в волосы, увлажняли щеки Мартина, а он вытирал ее слезы пальцами, целовал ее мокрые ресницы. Потом он взял лицо жены в ладони, и с нежностью прошептал:
– У нас, Энни, все будет хорошо. Вот увидишь, все будет хорошо…
И снова он двигался в ней, а она крепко сжимала мужа в своих объятиях и обвивала его тело своими ногами.
Это длилось, пока Энни не услышала мужской стон, и потом они лежали в тишине, тесно прижавшись друг к другу, связанные своими объятиями, прислушиваясь к спокойствию комнаты.
Энни услышала, как Бенджи зашевелился в своей кроватке и вскрикнул во сне. Она очень устала и знала по дыханию Мартина, что муж тоже еще не спит, прислушиваясь к ней…
Ее мысли вновь начали свой однообразный механический бег, пока не сложились в слово «Стив», и вновь она, уже сквозь сон, увидела, как он лежит в больничной палате и смотрит в потолок.
«Я должна решить, – сказала себе Энни. – Мне нужно все хорошенько обдумать и сделать так, чтобы всем было хорошо.»
Ее мысли путались, обрывались от усталости и желания спать.
«Только не сейчас… Потом… Скоро… Я должна… Я решу…».
Впервые после своего возвращения из больницы, Энни заснула раньше Мартина. А он долго держал ее в объятиях, боясь пошевелиться, чтобы не побеспокоить. День, когда он старался добраться до нее сквозь обломки штукатурки, – тот день разлучил их, и только сейчас, в момент близости, Мартин осознал, как далеко она от него. Больше всего он хотел вернуть ее.
…Ничего не изменилось. Энни поняла это уже на следующий день. Разве только атмосфера в доме стала не такая гнетущая. Они оба старательно, но ненавязчиво пытались продемонстрировать, что наступило перемирие.
Для Энни это заключалось в том, что она готовила мужу его любимые блюда или покупала в винном погребке на углу бутылку какого-нибудь особого вина. Она старалась казаться оживленной, когда они вместе сидели за столом, даже если в эту минуту у нее на душе скребли кошки.
Мартин в свою очередь, возвращался домой в букетом бледно-желтых нарциссов, который они ставили на посудный шкаф в стеклянном кувшине, или приносил последний номер журнала, слишком дорогого, по мнению Энни, чтобы ей самой тратить на него деньги из семейного бюджета.
Они кратко, почти робко, благодарили друг друга, но дальше этого не шли, словно боясь переступить невидимую грань. Все еще бывали между ними минуты отчужденного молчания, но, однажды решив каждый для себя, что они друг другу не враги, они уже и не пытались искусственно улучшать отношения. Томас и Бенджамин с детской непосредственностью сразу заметили эти перемены в их отношениях.
– Мамочка, мне кажется, тебе сейчас лучше стало, – сказал однажды Том, и Энни благодарно улыбнулась сыну, тронутая его вниманием.
– Да, мне лучше, – ответила она, думая о том, что и все остальное, в общем, тоже идет настолько хорошо, насколько это возможно. Пожалуй, в конце концов она бы совсем уверила себя в том, что все вернется на круги своя и жизнь пойдет так же, как и до взрыва, если бы не ее визиты в больницу к Стиву.
Февраль сменился мартом. В середине марта наступил период чистой спокойной погоды, такой теплой, что голые, черные ветви деревьев смотрелись нелепо и странно на фоне первозданной синевы небес. В саду Энни могла видеть стайки первых нарциссов, которые за одну ночь превращались из сочных стебельков, увенчанных щегольскими зелеными и бледно-желтыми бутонами, в мощные заросли болотных цветов. От земли поднимался сладковато-серый запах прелых прошлогодних листьев. По утрам с неожиданной силой светило солнце и, сверкая на влажной от росы траве, превращало лужайки в сплошной серебристый ковер.
Однажды, в такое мартовское утро, Энни провожала Бена в садик. И хотя маршрут их прогулки был неизменным каждый день, они шли очень медленно, потому что Бенджи подвергал исследованию все, мимо чего они проходили. Он останавливался, чтобы сунуть нос в какую-нибудь садовую калитку и поприветствовать знакомых кошек, или беседовал с попугаем, флегматично сидевшим на своей жердочке в окне углового дома. Энни неторопливо шла по улице, в то время как наслаждающийся своей свободой Бенджи то отставал, то забегал вперед, яркий, как цветок, в своем алом комбинезончике.
После всех запланированных с сыном задержек и обходных маневров они, наконец, повернули за последний угол и подошли к зданию церкви, в котором находился приходской детский сад. У входа стояли мамы с колясками разных типов и размеров Они смеялись и весело болтали, не заходя внутрь. Бенджи протиснулся между ними и вбежал в открытые двери. Энни последовала за ним, кивая и улыбаясь приятельницам, когда проходила мимо них. Она всех здесь прекрасно знала, встречалась с ними каждое утро, знала их детей, была в курсе семейной жизни, забот и радостей каждого.
Большинство из этих женщин вели жизнь, похожую на жизнь Энни, но за последние недели она настолько отделилась от них, что теперь с трудом подыскивала слова или жесты, чтобы поддерживать живать с ними общение.
– Привет, Энни! – окликнули ее. – Какой сегодня Бенджи оживленный, правда?
– Думаю, просто он рад весне.
– А мне вот недосуг и порадоваться, – защебетала какая-то мамаша. – Софи нам обоим всю ночь не дала спать.
– Ты и сама лучше выглядишь, Энни. Наверное, солнце нам всем на пользу, да?
Когда-то Энни ни раз находила у них дружеское участие и даже поддержку. Раньше ей казалось, что у них у всех одинаковые проблемы и удачи, эти самые женщины посылали ей в, больницу цветы и сейчас, чтобы дать ей отдохнуть час-другой, приглашали по очереди Бенджи поиграть с их детьми у них дома. Но теперь Энни чувствовала, что не знает, принадлежит ли она к этому кругу и верит ли им. Какая-то ее часть все еще была здесь, среди ее приятельниц, но другая, значительно большая, уже принадлежала Стиву. От этого Энни чувствовала страшное одиночество. Она одновременно была вместе со всеми и совсем одна…
Энни вошла под своды церковного здания, оставив за дверью солнечный свет. В холле было темновато, но яркие пятна живописи и цветных аппликаций, которыми дети и их воспитатели щедро расписали и украсили стены, рассеивали полумрак. Некоторые малыши лазили по шведской стенке, другие сидели в небольшом домике, а несколько карапузов собрались у маленьких столиков, чтобы решить, чем заняться: рисовать картинки, лепить фигурки из пластилина, а, может быть, склеивать ожерелье из цветной бумаги. Как всегда картина вызвала у Энни улыбку, забавно было смотреть на детей, таких хрупких, беззащитных на своих неокрепших ножках и в то же время таких упрямых и сильных порой.
