– Как бы я хотел прикоснуться к тебе, – только и промолвил Стив.

– Уже скоро… – отозвалась Энни.

– Спокойной ночи… любимая моя…

Его голос исчез, а Энни все стояла с трубкой в руках, прислушиваясь к коротким гудкам, потом она положила трубку на рычаг, каким-то отрешенным взглядом посмотрела вокруг и внезапно осознала, что говорила шепотом, словно муж, работавший через два этажа, наверху, мог ее услышать.

Шептать и притворяться и не договаривать, чтобы самый невинный разговор случайно не коснулся опасной темы. Изворачиваться и лгать, пусть даже по необходимости – вот куда вела та радость, которая сейчас переполняла Энни.

Наощупь, будто внезапно ослепнув вытянув перед собой руку, Энни через всю кухню дошла до стола и присела на краешек стула, беспомощно уронив руки на скатерть и опустив на них голову.

Одна возможность услышать голос Стива неизъяснимой радостью наполнила ее, а от уверенности, которую они приобрели, кровь быстрее бежала во всем теле.

Господи, какое это счастье!

Энни подняла голову и все тем же невидящим взглядом обвела комнату и вдруг счастье любви невыносимой болью отозвалось в каждой клеточке ее существа. Она поняла всю безнадежность своих чувств. Ее дом, ее муж и дети, и устоявшийся налаженный быт, и размеренный уклад всей жизни – слишком сильно она привязана ко всем этим напластованиям любви и привычек, появившихся за долгие годы.

Восторг и страдания сплелись в тугой клубок камнем на сердце Энни. Тяжелой шаркающей походкой, словно старуха, она пошла наверх и разделась, потом легла, и прохлада простыней коснулась ее кожи. Энни подтянула озябшие колени к груди и свернулась калачиком, чтобы хоть чуть-чуть приглушить эту мучительную боль, ослабить тягостный груз, давивший ее душу.

– Я не знаю, что мне делать, – прошептала она, – я не знаю, что делать…

Тибби на оставшееся ей время переехала в хоспис, решив там встретить свою смерть.

Когда Энни пошла туда навестить свою мать, ее поразило, насколько хоспис отличался от большого госпиталя, где лечили ее саму. Комнаты и коридоры устланы пушистыми коврами, на стенах, покрашенных в спокойные светлые тона, веселые пейзажи и миниатюры, холлы для отдыха обставлены мягкой мебелью, нигде не витал удушливый запах лекарств, и даже одежда у персонала была пошита без всякого намека на больничную униформу. Тибби выглядела счастливой.

– Совсем, как дома, – улыбнувшись сказала она, – и никаких обязанностей.

Лицо у нее было светлое и довольное, но в глубоком, оббитом ситцем кресле, которое ей подвинула Энни, она казалась совсем старенькой, беззащитной и хрупкой.

– Здесь так красиво и уютно. Уверена, тебе тут будет хорошо, – энергично сказала Энни.

В том, как протекала болезнь матери, не оставалось никаких сомнений. Опухоль нельзя было оперировать, и хотя заключения докторов еще были очень осторожными, все-таки уже поговаривали о том, что ей остались недели, в лучшем случае месяцы. Тибби точно знала, что с ней произошло, и приняла весть об этом с тихим печальным мужеством. В хосписе делали все, чтобы помочь ей почувствовать себя максимально удобно, дать возможность спокойно и беспечально провести остатки дней.

– Когда ты собираешься вернуться домой? – спросила Энни. Врачи им сказали, что немного позже Тибби сможет решить, остаться в хосписе или вернуться в собственный дом.

– О, дорогая, не знаю. Здесь, конечно, очень мило. Но я чувствую себя страшной лентяйкой. Я еще кое на что гожусь и боюсь, что Джиму трудно управляться по дому. К тому же я очень беспокоюсь – все время думаю о саде. Ты же знаешь, там – розы.

Энни подумала о зеленых лужайках, старых яблонях и махровых ворсистых бутонах на розовых кустах, разросшихся над оградой. Мать любила уже в марте начинать весенние работы в саду: убирать прошлогоднюю листву, делать первые подкормки, подрезать свои розы. Было похоже, что в этом году ей уже не доведется увидеть буйство розовых, белых и золотистых цветов, насладиться их тонким ароматом и пол: любоваться на красочный цветочный ковер летним вечером из окна кухни, как она обычно делала раньше. Энни взглянула на свои руки, потом повернула их вверх ладонями, как будто желая увидеть там что-нибудь важное.

– Не беспокойся ни о чем, – наконец, догадалась она, что сказать. Отец прекрасно управляется с домашними делами и совсем не устает. Я была у вас вчера: чистота и порядок, как обычно. Если хочешь, я сама займусь твоими розами. Ты мне скажешь, что и как надо делать, а я постараюсь выполнить все как можно лучше. Да и Мартин поможет.

«Снова два диалога, – подумала Энни. – Вот мы обе сидим тут, разговариваем о розах, о порядке в доме, а думаем совсем о другом. Почему мать должна умереть? Почему Тибби? И почему сейчас? Ведь есть же сотни, тысячи других вещей, о которых нужно поговорить».

Энни торопливо заговорила:

– Тибби, я хочу…

Но мать взяла ее за руку, легонько пожала и положила ей на колени. Это было более чем ясное указание остановиться, как если бы мать сказала:

– Я не хочу говорить об этом. Не сердись, хорошо? – А вслух Тибби задумчиво сказала:

– Ну… возможно, я останусь тут еще на недельку. А потом, думаю можно будет и домой вернуться.

– Хорошо, – уступила Энни. – Ты, конечно, можешь вернуться домой, когда захочешь.

Они еще немного посидели в этой уютной комнате, продолжая неторопливый разговор о будничных делах.

Больше, чем обо всем остальном, Тибби хотелось говорить о своих внуках. Она даже подалась вперед в своем кресле, желая услышать даже мельчайшие подробности их жизни. Томас только что вступил в местную организацию бойскаутов, и Энни описывала, как накануне вечером он отправлялся на свое первое собрание в новенькой зеленой форме блистательный и полный гордости.

Тибби кивнула и улыбнулась:

– Они оба так быстро взрослеют.

«Она увидела, как ты стала взрослой. Увидела своих внуков».

Энни как будто услышала слова Стива, пытаясь понять, какие чувства скрываются за улыбкой матери. Ей снова припомнился тот слепой ужас, который она испытала, когда подумала о своей возможной смерти. Но еще более ясно она вспомнила обиду и горечь от того, что так много приходится оставлять незаконченным. Неужели и мать сейчас тоже испытывает нечто подобное? А когда Тибби оглядывает эту солнечную, уютную комнату, с ее ситцевыми обоями и легким запахом мебельного лака, чувствует ли она, как прекрасно все вокруг?

Мать казалась меньше и слабее, чем прежде, но ее волосы были все также тщательно уложены в прическу, и на ней была ее аккуратная скромная одежда. Это была все та же Тибби. И все-таки, несмотря на всю близость, которая так верила Тибби, существовала между ними, сейчас ей никак не удавалось понять, в чем мать нуждается и что она чувствует.

Они вели спокойную, легкую беседу, о саде, о том, как растут дети, но Энни казалось, что ни она, ни мать не слышат ни слова из того, что сами говорят.

Ей хотелось крикнуть матери: НЕ УХОДИ! ТЫ НУЖНА НАМ! ВСЕМ НАМ! ПОГОВОРИ СО МНОЙ О ЧЕМ-НИБУДЬ ВАЖНОМ!

– …Но, за ту цену, по которой сейчас продают черенки, – Тибби вздохнула, – разве можно сделать что-нибудь хорошо и вырастить что-то приличное?

– Конечно. К тому же у меня, к сожалению, у меня никогда не было твоей сноровки в обрезании кустов…

Тибби опять подалась вперед в своем кресле и коснулась руки дочери.

– Дорогая моя, ты уверена, что хорошо себя чувствуешь? Мне кажется, ты выглядишь немного уставшей.

«Я влюбилась, Тибби… В случайного знакомого. И я бы побежала к нему прямо отсюда, если бы могла… Если бы я только могла…»

– Нет, у меня все нормально. Врачи говорят, что еще понадобится некоторое время, прежде чем я совсем поправлюсь. Но все идет отлично.

«Конечно. Я тоже поступаю, как мать. Обо всем я не рассказываю ни ей, ни даже Мартину… Только Стиву. И он слышит даже то, о чем я молчу. Боже, как я хочу пойти к нему сейчас!»