– Фараон только что отдал приказание всем своим вестникам, – сипло проговорил он, – и пригрозил им расправой, если оно не будет выполнено без промедления. Они должны посетить каждый город, каждый храм, даже святилища маленьких селений, взять с собой каменотесов и повсюду выдолбить резцами, уничтожить… – Он запнулся, сжимая дрожащие руки. – Уничтожить имя Аменхотепа Третьего и все его титулы всюду, где только можно их найти. – Он судорожно сглотнул. – Даже в каменоломнях, где могли остаться незаконченные надписи.
Тейе отшатнулась, сидя в постели.
– Но зачем? – прошептала она. Эйе опустился на ложе у нее в ногах.
– Он говорит, что Аменхотеп не умер, хоть и лежит забальзамированный в своей гробнице, он еще плывет в священной барке, и его присутствие там оскорбляет Атона. Он верит, что поэтому бог навлек на Египет такие огромные бедствия и сомневался в его, Эхнатона, преданности. Если имя Аменхотепа останется, его ка сможет жить. – Он посмотрел ей в глаза. – Он сознательно убивает своего отца. Пусть боги помилуют нас, чтобы он поскорее умер! Он открыл путь в Египет огромному злу. Маат уничтожена.
Тейе, которая никогда прежде не видела, чтобы он терял способность мыслить здраво и непредвзято, ощутила под ложечкой холодок страха.
– Это не только его вина, – с трудом произнесла она. – Я тоже виновна. Как легкомысленно я легла в его постель! Не верю, что проклятие будет снято прежде, чем я умру. – Она вдруг рассмеялась горьким, безрадостным смехом. – Теперь ты понимаешь, что сын Хапу, в конце концов, оказался прав? – продолжала она. – Дважды прав. Эхнатон вырос, чтобы убить обоих отцов – и бога, и человека. Мне следовало позволить расправиться с ним. Мне следовало послушать сына Хапу, но я была горда и ревновала к его власти над моим мужем. Но я заплатила за это. – В горле мучительно пересохло. – Я знаю, как люди теперь называют меня.
Эйе начал приходить в себя.
– Вестники, вероятно, не смогут отыскать все надписи, – мягко ответил он, беря ее за руку. – Ты каждый день носишь на руке имя Осириса Аменхотепа, выгравированное на твоих кольцах. Не отчаивайся, Тейе. Мы предпримем все, что возможно, со всей мудростью, на которую способны, а чего еще от нас требовать?
Он наклонился и поцеловал ее, но она отвернулась.
– Ты больше не делишься со мной своими замыслами, – обиженно сказала она, – и ты не успокоил меня. Ты сделался чужим, носитель опахала. Делай, что должен. Меня больше ничего не заботит. – Но, несмотря на свои слова, она приникла к нему, когда он поднялся, чтобы уйти, и ей пришлось задержать дыхание, чтобы не расплакаться.
Когда он ушел, она встала, преодолевая боль в ногах, пересекла комнату и подошла к большому сундуку, где хранились ее самые дорогие вещи. Остановившись на мгновение, она прислушалась к разговору Пихи со стражником, потом подняла крышку. «Исповедь отрицания», завернутая в простую полотняную тряпицу, лежала там, куда она положила ее. Возвратившись с ней на ложе, она развернула свиток и принялась медленно читать, проводя пальцем по имени и длинному списку титулов, которые она собственноручно записала много лет назад. Дочитав до конца, она плотно скатала его, взвесила в руках, потом громко позвала. Вбежала Пиха.
– Отнеси это в кухню и брось в огонь, – приказала Тейе. – И не уходи, пока он не сгорит дотла.
Служанка кивнула. Тейе отпустила ее и со вздохом откинулась на подушки. Я не заслуживаю исповеди, – думала она, – и это недостойно меня – пытаться обмануть богов. И уже не важно, являюсь ли я одной из них – богиня, не нуждающаяся в оправданиях, – или нет. Что бы ни случилось, я готова.
Несмотря на жару, она спала крепко и на следующий день почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться по дворцу, но то, что она увидела, весьма огорчило ее. Она никогда не чувствовала себя здесь как дома по-настоящему. Теперь, переходя из одной роскошно убранной комнаты в другую, она натыкалась взглядом на картины с изображениями уток, прячущихся в густых прибрежных зарослях, влажных виноградных гроздьев, тяжелеющих на лозах, рыб, мелькающих в искрящейся голубой воде; буйство красок было повсюду. Но стоило лишь слегка повернуть голову и взглянуть в окно, как перед глазами оказывался реальный мир. Истрескавшаяся, выжженная земля, безжизненные скелеты деревьев, почти безводное ущелье, где виднелся тонкий ручеек реки, казались бесплотным миражом. Даже ее собственное имя казалось ей чужим, когда она шепотом произносила его. Она с облегчением вернулась в опочивальню.
Но в эту ночь уснуть не удалось. Ее выводил из себя шелест опахал; несколько часов она терпела, потом с раздражением отослала слуг и лежала, слушая тишину. От реки не доносилось ни звука. Ни плеска весла, ни скрипа мачты, ни пения рыбаков, возвращающихся с ночным уловом, ни приглушенного смеха любовников в тростниковых зарослях. Не слышалось даже обычных звуков, которые издают насекомые, ибо сад погиб. Только печальное завывание шакала где-то высоко в восточных скалах тоскливым эхом доносилось из-за долины. Пиха тихо посапывала в своем углу. Иссохшая, утомленная луна проливала на пол бледный свет. Тейе приказала оставить поднятыми занавеси на окнах. Проходили часы, а она все лежала в постели, подложив под спину подушки, свободно положив руки поверх покрывала, ее длинные, волнистые волосы были влажными от пота, дыхание спокойным.
Она понимала, что ждет чего-то, и, боковым зрением уловив какое-то движение в комнате, не удивилась. Она лишь слегка повернула голову и продолжала лежать спокойно, глядя в темноту. Сначала Тейе решила, что ей это почудилось, потому что после того единственного движения комната, казалось, снова погрузилась в неподвижность, но через некоторое время длинная, тонкая тень волнообразными движениями стала продвигаться от окна к двери, пересекая квадрат лунного света на полу. Сердце Тейе заколотилось. Она села. После того, как нашествие змей в прошлом году закончилось, молока в блюдцах на полу уже не оставляли. Эту змею привлекло что-то другое. Возможно, обещание прохлады. Вымощенный плиткой уголок, в котором можно свернуться, – подальше от земли, хранящей дневной жар, будто раскаленная печь. Опершись на локоть, Тейе попыталась проследить, куда она ползет. Нужно немедленно позвать стражу, – подумала она. – Она может быть ядовита. Но что-то удержало ее от того, чтобы закричать.
Чувство неотвратимости происходящего и ледяное спокойствие постепенно овладевали ею, умеряя бешеное сердцебиение; пальцы, комкавшие покрывало, расслабились. Змея могла исчезнуть в щели под дверью, а могла и остаться в опочивальне. Она могла найти Пиху, а могла и не найти. Она могла повернуть к ней, а могла и не заметить… Она ощутила слабое подергивание покрывала под рукой и замерла. Потом медленно, слегка покачиваясь, над краем ложа начала подниматься темная голова. У Тейе перехватило дыхание. Змея поднималась все выше, пока не оказалась почти на одном уровне с лицом Тейе, тонкий столбик ее тела таил мрачную угрозу. Императрица по-прежнему не испытывала страха, но потом ее локоть нечаянно соскользнул и она качнулась назад. От резкого движения змея раскрыла темный пятнистый капюшон, и Тейе поняла, что перед ней кобра. Было темно, и она не могла разглядеть цвет змеи, только лунный свет вспыхивал в блестящих глазах.
Внезапно Тейе осознала, что это и есть то, чего она ждала. Кобры были почти неизвестны далеко на юге, в Фивах, и почти так же редко встречались в Ахетатоне, потому, что они предпочитали изобильные земли Дельты. Но в Дельте сейчас стало засушливо, и эта магическая хранительница власти фараонов, должно быть, вышла на охоту. Нет, не на охоту, – подумала Тейе, снова совершенно успокоившись, не отрывая взгляда от величавого создания. – Слишком наивно полагать, что она оказалась здесь, в моей комнате, совершенно случайно. Она явилась за мной. Тейе пошевелила рукой. Змея продолжала плавно раскачиваться, ее капюшон колыхался, и Тейе могла поклясться, что видела, как кобра на миг показала свой раздвоенный язык. Змея терпеливо ждала, и это чувство передалось и Тейе. Она будет ждать до тех пор, пока я не буду готова, – думала она. – Защитница царей, Уаджет, Владычица заклинаний, ты пришла ко мне, облеченная властью, чтобы сплести вокруг меня последнее, величайшее из всех заклинаний.
