– Ты хищная птица? – спросил он. – Ты будешь клевать мои внутренности?

Он попытался поднести к губам чашу с вином, но рука его судорожно дернулась, и жидкость расплескалась на пол. Сделав глубокий вдох, Тейе шагнула к нему, помогла поднести чашу ко рту и усадила его в кресло. Почувствовав ее прикосновение, он вдруг обмяк и вцепился в нее, зарывшись лицом в ее колени.

– За несколько недель я потерял и дочь, и жену, – прорыдал он. – Конечно, теперь Атон успокоится! Мне больно, матушка! Обними меня. Поклянись, что всегда будешь со мной!

Тейе обняла его, пытаясь уклониться от его судорожной хватки. Он скоро перестал рыдать, и она смогла высвободиться, потом осторожно уложила его в постель и укрыла. Он натянул покрывало до подбородка и лежал с открытыми глазами. Она спросила, можно ли ей уйти, но он не ответил. Через некоторое время она коротко поклонилась и вышла.

На следующий же день Нефертити гордо переехала в северный дворец, оставив своих слуг паковать вещи. Придворные, падкие на дворцовые интриги, были разочарованы, увидев, что царица уезжает подавленная и бледная, но с высоко поднятой головой. Большинство слуг, однако, полагали, что разлад между царицей и фараоном временное дело. Вина Нефертити не воспринималась ими всерьез. Фараон действовал поспешно, впоследствии он мог пожалеть об этом, и тогда царица тихо вернулась бы в свои покои. Императрица уже слишком стара, чтобы занять место Нефертити, а никакие наложницы не могли дать фараону той близости, которая была у него с прекрасной племянницей императрицы. Двор также ждал изгнания скульптора, и некоторые управители пытались намекнуть фараону, что их преданная служба дает им право заполучить поместье на берегу реки, некогда пожалованное Тутмосу, но Эхнатон странным образом настойчиво винил в вероотступничестве только жену, а не красивого и талантливого юношу. Она была одной из просветленных учением; ей следовало знать границы дозволенного. Тутмосу даже не запретили появляться в северном дворце. Фараон просто отвернулся и от царицы, и от скульптора.

Но те придворные, что ожидали примирения по прошествии определенного времени, не понимали всех тонкостей религиозной философии Эхнатона. Один из членов священной семьи Атона изменил той привязанности, которая скрепляла защитное кольцо вокруг фараона и делала его столь прочным. Теперь же ценность Нефертити как волшебного звена в цепи была, по мнению фараона, поставлена под сомнение.

Прошел месяц азир, потом хояк. Нил разлился и превратил западный берег в спокойное озеро, в котором отражалось по-зимнему бледное небо. Императрицу, надменную и неприступную, каждый день видели в залах для приемов и в храме, она сопровождала сына всюду, куда бы он ни шел, и, хотя царственные супруги улыбались друг другу и разговаривали, они не обнаруживали тех нелепых проявлений физической любви, к которым двор уже так привык. Даже ближайшие слуги фараона не знали, насколько близки мать и сын, а Пареннефер был слишком хорошо вышколенным слугой, чтобы проболтаться о том, что фараон и императрица не разделяют ложе.

С удалением царицы Туту понял, как шатко его собственное положение, и попытался навести в своей палате некое подобие порядка, но проходили недели, и становилось очевидным, что императрица не собирается настаивать на своем. Фараон был непредсказуем, любые попытки воздействовать на него он или упорно не замечал, или отвечал на них пылкими тирадами. Эйе, Тейе и Хоремхеб, наконец, поняли, что отказ фараона от действий за пределами Египта основывался на глубокой убежденности, что бог сам наведет желанный порядок, надо только усердно молиться. И тогда они изменили свою тактику. Ни дня не проходило без упоминания при нем имени Сменхары: какой он религиозный, как предан фараону и как хорошо он подходит царственной семье солнца. Снова и снова упоминалось их кровное родство, но тщательно замалчивался тот факт, что отцом Сменхары был человек, которого Эхнатон ненавидел до сих пор. Фараон слушал, благосклонно улыбался, но ничего не говорил.

Тейе наняла новых осведомителей из числа солдат Хоремхеба, попытавшись внедрить их в северный дворец, но добывать новости там было трудно. Нефертити совершенно замкнулась в себе, и ее обслуга преданно хранила молчание. Движение через ворота в высокой двойной стене, отделявшей северное поместье от остального города, было незначительным, и стражники усердно отмечали каждого проходившего. По реке было легче пробраться туда, но даже в этом случае люди Тейе сильно рисковали, потому что западный фасад дворца возвышался над садами, которые террасами спускались к широкому причалу. Так что, стоя у окна, можно было прекрасно видеть все, что происходит на воде. Осведомители Тейе в доме Хоремхеба преуспели больше. Тайно добытая информация стекалась в ее дом, но, поскольку большая ее часть не представляла никакой важности, Тейе пришлось признать, что Хоремхеб уже раскрыл ее людей, но не стал их трогать. Более пристального внимания заслуживали две попытки покушения на жизнь Тейе. Один из ее дегустаторов скончался в агонии, а управляющий жестоко заболел после того, как тайком попробовал пиво, приготовленное для доставки в опочивальню императрицы. Несмотря на старательные поиски, Тейе не смогла выследить преступников, поэтому, хотя и любила пиво, вынужденно стала пить только вино, требуя, чтобы его распечатывали в ее присутствии.

Она не боялась умереть и все чаще ловила себя на том, что с радостью думает о смерти. Ей все тяжелее было вставать с постели по утрам, держаться прямо во время бесконечных дней официальных мероприятий, находить время просто полежать у воды и ни о чем не думать. Она знала, что стара, что уже давно должна по праву наслаждаться медленным и почтенным скольжением в объятия смерти, которое приличествует богине, императрице и матери фараона. Но вместо этого ей приходилось выносить услужение парикмахера, который регулярно приходил красить ей волосы, служанок, которые с помощью косметики умело скрывали признаки старения на ее лице, портных, которые делали все возможное, чтобы замаскировать потерявшее форму тело. В самом Египте внешняя сторона жизни теперь не имела большого значения, но иноземцы, зная, что Тейе все еще сидит на эбеновом троне, остановятся и дважды подумают, прежде чем ввязываться в новую войну. Они могли не знать или только догадываться, опираясь на какие-либо сомнительные домыслы, что она больше не обладает реальной властью, служит миру напоминанием о более счастливых временах Египта. Я буду держаться, пока не обеспечу будущее Сменхары, – говорила она себе. – Эйе слишком стар, чтобы что-нибудь сделать для него, но Хоремхеб поведет Сменхару обратно в Фивы. Испытывая почти неловкость и смущение, она принялась молиться Хатхор, богине молодости и красоты, со страстью, которой никогда не испытывала прежде при отправлении религиозных обрядов, умоляя богиню сохранить ей силу до тех пор, пока она, Тейе, еще нужна Сменхаре.

Сменхара каждый день ждал вызова от матери или от фараона, ждал сообщения, что договор о помолвке между ним и Мериатон одобрен, но время шло, а ни один из вестников не приносил ему слов, которые он хотел услышать больше всего на свете. Иногда он успокаивал себя тем, что потрясение от смерти Мекетатон и последующее изгнание царицы отвлекают Тейе от вопроса о помолвке, но, зная ее, сомневался в этом. Ему хотелось думать, что она просто выжидала, пока не представится подходящий момент для того, чтобы подступиться к фараону, и в своем нетерпении много раз решался отбросить осторожность и пойти к брату самому. Они с Мериатон каждый день только об этом и говорили, встречаясь в ее личных покоях, но Мериатон всякий раз старалась унять его, напоминая о том, что, если они уже прождали так долго, было бы глупо рисковать своим счастьем, предпринимая опрометчивые шаги. Его энергия искала выхода – и Сменхара хотя и без особого желания, но занимался военными искусствами под руководством Хоремхеба, довольствуясь лишь тем, что виделся с царевной так часто, как только возможно.