Аменхотеп подвинулся ближе, коснувшись своим худым плечом ее плеча.

– Амон – из более молодых богов, – быстро сказал он. – Он обрел в Египте огромное могущество, но он не первый по силе. Когда Фивы были лишь скоплением глинобитных лачуг, а Амон только вылупился из яйца Великого Гоготуна[27] и был ничем, мелким деревенским божеством, солнце – сияющий Атон управлял уже всем Египтом. Атон снова должен править всем Египтом. – Высокий мальчишеский голос набирал силу.

Тейе не осмеливалась повернуть голову, ею овладело смятение.

– Откуда ты узнал обо все этом? – наконец спросила она.

– Я знаю. Я знал это с самого рождения. Но даже если бы я ошибался в начале своего пути, свитки, составленные из древних записей для первого юбилея фараона, просветили бы меня. Маат искажена. И я рожден для того, чтобы восстановить ее в прежней целостности.

– И конечно, жрецы Ра ревностнее всех стремятся видеть ее восстановленной.

Он не расслышал или притворился, что не расслышал сарказма в ее голосе.

– Конечно, – искренне подтвердил он.

– Аменхотеп, – сказала она, повернувшись, наконец, к нему лицом, – твой отец – и есть сама Маат, душой и телом, как фараон великой державы. Повсюду, где он, там правда, справедливость, традиции и закон.

– Неужели? – Его полные губы внезапно скривились в подобие улыбки, и на мгновение Тейе охватил гнев.

– Не смей говорить со мной в таком тоне, Аменхотеп! Будь осторожен, потакая жрецам солнца! Ты – Гор-в-гнезде и скоро станешь воплощением Амона в Египте. Карнак – твой дом, так же как и Малкатта, и жрецы Она должны рано или поздно осознать это. Продолжай увлекаться вопросами религии, если хочешь, но помни, что, когда фараон умрет, жрецы должны уехать!

– Ты ничего не поняла! – Он вдруг схватил ее руки и принялся целовать их с такой страстью, что она изумилась. – Но ты поймешь. Великая мать, божественная женщина, однажды твои глаза откроются.

Странный порыв миновал так же быстро, как и нахлынул. Он выпустил ее руки аккуратно, одно за другим поправил кольца на пальцах и нежно улыбнулся. Она в ошеломлении лишь молча смотрела на него, пытаясь собраться с мыслями.

– Аменхотеп, я хочу, чтобы ты держался подальше от гарема своего отца, – наконец сказала она. – Ты свободен, можешь начать приобретать женщин для себя. Больше не нужно тянуться к тому, что было для тебя одновременно и домом, и тюрьмой. Мне рассказали, что произошло между Хенут и вавилонянкой.

Он вздохнул.

– Царица, ты еще не понимаешь, почему я молился вместе с этой вавилонянкой, правда?

Повисла напряженная тишина. Только у них за спиной пронзительно вскрикивали обезьянки, негромко цокая по скользким плитам пола. Слуги тихо переговаривались, не сводя глаз с царственной пары в ожидании приказаний. Пятна солнечного света сместились, и кот, не просыпаясь, пополз вслед за ними, оставив в покое увядшие гирлянды.

Тейе раздраженно пожала плечами.

– Я понимаю только то, что вижу, вот и все, – сказала она. – Я жду от тебя повиновения, царевич Аменхотеп. Разве Нефертити не приятна тебе? Почему ты не начал покупать наложниц?

– Я не хочу удаляться из Техен-Атона,[28] – ответил он, и, хотя его вытянутое лицо оставалось спокойным, визгливый голос звучал надтреснуто от переполнявших Аменхотепа эмоций. – Когда фараон умрет, я унаследую его гарем.

– Это проделки Ситамон! – Тейе напряглась, гневно стиснув пальцы рук. – Это она вложила в твою наивную голову свои мысли. Я не потерплю этого!

– Но она моя сестра, она царской крови и моя по праву!

Тейе вплотную приблизила к нему лицо.

– А еще она властная и коварная, она будет пытаться управлять тобой. Неужели ты не понимаешь? Она хочет быть старшей женой, чтобы, в конце концов, занять место Нефертити.

– У тебя такие голубые глаза, как холодное небо, как у богини Нут, когда та открывает рот, чтобы вечером поглотить Ра, – тихо сказал он. – Я люблю их. Ситамон я тоже люблю. Она отдала всю свою прислугу в мое распоряжение. Она предана мне.

– Нефертити тоже предана тебе, и она красива. Подари Египту сына от нее, Аменхотеп, и если тебе придется, когда фараон уйдет, взять Ситамон, возьми ее просто как царственную жену.

Тогда посмотришь, как она тебе предана, – подумала Тейе.

Взгляд юноши снова привлек медленно бронзовеющий свет, наполнявший сад. Он высунулся из окна, и Тейе не могла определить, отчего бледное лицо его вдруг сделалось пунцовым – то ли от внезапного прилива смущения, то ли от прикосновения закатного солнца.

– Бог не так легко порождает детей.

– Но ты еще не бог. Прислушайся к зову своего тела, сын мой, и дай недолго отдохнуть разуму. Отошли жрецов.

Он не ответил, и она поняла, что не стоит давить на него. Сделав знак вестнику, она удалилась.

Вскоре, голодная и расстроенная странным разговором с сыном, Тейе, сидя на троне посреди залы для приемов, рассказывала Эйе, что произошло между ней и царевичем.

– Сколько сейчас этих солдат во дворце? – спросила она.

– Сотня, царица. Но жрецы численно превосходят их.

– Сто человек! – Головная боль, начавшаяся еще во время пребывания в душных покоях Тиа-ха, неожиданно резко усилилась, заставив Тейе вздрогнуть. – Ну, будем надеяться, что это безрассудство пройдет само собой и вскоре царевич утратит интерес к вопросам, которыми пристало заниматься нежному отроку, а не зрелому мужу. Я не хочу противоречить ему или ранить его чувства, приказав жрецам убираться восвояси. Но они раздражают меня. Они подлизываются к мальчику, который неплохо к ним относится, и используют его. Это уже нечто большее, чем просто подкуп.

– Мне доставили письмо из Мемфиса. Кажется, царевич преподнес немалые дары храму солнца. Но он также послал зерно и мед в Карнак.

Тейе почувствовала себя спокойнее.

– Тогда он просто испытывает свои крылья. Бедный Гор-птенец! Завтра я поговорю с Нефертити, но сейчас, дорогой Эйе, я хочу сидеть на помосте среди цветов, вкушать трапезу и наслаждаться представлением.

– А как фараон? – Вопрос прозвучал осторожно, даже робко.

– Его состояние явно не ухудшилось. Не хочу встречаться с ним сегодня. Распоряжусь, чтобы Херуф послал к нему Тиа-ха.

– Хоремхеб говорит, что фараон удвоил свою стражу.

– Вот как? Даже сейчас сын Хапу не дает ему покоя!

– Он не глупец. Он понимает, что глаза придворных обращены к Аменхотепу, понимает, что не знает своего сына. Кроме того, и прежде случалось, чтобы фараон или его отпрыск умер не своей смертью. Аменхотеп сам распустил стражу, назначенную охранять его, и теперь пользуется услугами только солдат из Она.

– Искал ли подходы Аменхотеп к другим военачальникам, кроме Хоремхеба?

– Нет. Это было бы неумно и преждевременно. Армия подчиняется тому, кто царствует ныне, а не тому, кто будет. А он будет командовать ею довольно скоро.

– Хорошо. – Она поднялась, потянувшись к его руке. – Поужинай со мной сегодня в покоях фараона. Маленького Сменхару надежно охраняют?

– Конечно, хотя не думаю, что Аменхотеп знает достаточно, чтобы почуять в нем конкурента. Все под контролем, Тейе.

У Тейе не было такой уверенности, но сегодня ей было все равно. Она чувствовала себя такой же опустошенной, как мертвец перед бальзамированием.

Время шло, придворные постепенно привыкали к присутствию жрецов Ра, тихо слонявшихся по дворцу. Мода на религию при дворе менялась быстро, и, тогда как всемогущество Амона, его супруги Мут и их сына Хонсу было неоспоримо, младшие боги Египта и даже некоторые из иноземных наслаждались кратким моментом фавора, перед тем как кануть в забвение, уступив место новым богам.

Тейе успокоилась, видя, что Аменхотеп, вначале проявивший отроческое неповиновение, стал вести себя, как подобает царевичу. Теперь он бывал в гареме редко, только когда навещал старших женщин отца, которые были прежде добры к нему. Если его взгляд останавливался на Тадухеппе или на других молодых женах фараона, он быстро переводил глаза на более безопасные объекты. С Тейе он держался вежливо-учтиво, и она часто задумывалась, не стал ли их странный разговор причиной тому, что они отдалились друг от друга, не пытался ли он тогда сказать ей что-то важное, чего она не смогла понять и что заставило его быть осторожнее. Часто в предрассветной тишине, когда она внезапно просыпалась и подолгу лежала без сна, она вспоминала его мягкие губы, прижавшиеся к ее рукам в странном порыве, который она, как ни пыталась, не могла объяснить.