Когда в дверях возникла мать, Анхесенпаатон, сидевшая в своей комнате, слушая лютниста, подскочила от неожиданности и с радостным криком бросилась к ней. Обняв дочь, Нефертити покрыла поцелуями черноволосую головку. Анхесенпаатон отступила назад, ее глаза сияли.

– Матушка! Он освободил тебя? Ты возвращаешься во дворец? Слушай! – Подскочив к столу, она схватила свиток. – Царь Вавилона, Бурнабуриаш, писал фараону, называя меня Госпожой Дома, и обещал прислать мне кольца с печатью из ляпис-лазури! Я теперь настоящая царица!

Нефертити взглянула на кобру, вздымающуюся над тонким золотым венцом надо лбом дочери. Ее взгляд опустился ниже, к мягкой округлости под прозрачной тканью одеяния девочки. Она резко развернулась и вышла, не сказав ни слова.

Когда ее несли обратно в северный дворец, Нефертити оцепенело сидела за закрытыми занавесками носилок в таком глубоком потрясении и ярости, что не осознавала, где она. Царица пришла в себя, лишь миновав массивные ворота в стене, которая отделяла ее жилище от южной части города. Носильщики двинулись наверх по длинной лестнице, ведущей к входу во дворец. Всю дорогу она молчала, боясь разрыдаться, и когда носильщики опустили паланкин, она смогла лишь молча отослать их. Она вошла в прохладу полутемной залы и только там, обернувшись к свите, вновь обрела способность говорить.

– Оставьте меня в покое. Расходитесь по домам. Я не хочу никого видеть и слышать по крайней мере несколько часов.

Через несколько мгновений она осталась одна. Стиснув руки, она металась по огромным, тихим комнатам дворца, горе требовало выхода в движении, будто, шагая, она могла убежать от своей боли. Постепенно она успокаивалась, и гнев, который не давал пролиться слезам, начал стихать. В конце концов, она вошла в приемную и, бросившись в кресло, закрыла лицо руками и зарыдала.

В тот вечер она долго сидела у окна в темнеющей зале и пила вино, мрачно глядя на опустошенные террасы, слабо освещенные светом убывающей луны, когда у нее за спиной вежливо кашлянул вестник. Она нетерпеливо обернулась, все еще охваченная горечью и гневом.

– Я не заметила, что уже так стемнело, – сказала она. – Пусть зажгут лампы. В чем дело?

– Царица, твой отец ждет за дверью.

Нефертити удивленно подняла брови.

– Удивительно, что он вообще вспомнил, что у него есть дочь, – язвительно бросила она. – Проводи его.

Вестник поклонился и вышел, махнув слугам, чтобы зажгли лампы. Слуги бесшумно пошли по комнате со свечами в руках. Нефертити ждала, полуобернувшись в кресле и поставив чашу на подоконник. Некоторое время спустя Эйе поклонился ей и приблизился, держа за руку ребенка.

– Я не рада тебе, – холодно сказала она, когда они остановились перед ней. – Я не получила от тебя поддержки, когда нуждалась в ней, носитель опахала. Ты не можешь рассчитывать на мое гостеприимство.

– Я ни о чем не прошу, – хрипло сказал Эйе. – Ты права, царица, и я знаю, что бесполезно падать на колени и умолять о прощении.

– Даже если бы у тебя хватило на это сил. – Нефертити улыбнулась ледяной улыбкой. – Ты ужасно постарел, отец.

– Знаю. Но я еще довольно крепок. Послушай меня, дочка. Ты теперь можешь вернуться во дворец, если пожелаешь. У Эхнатона не хватит мужества возражать. Он сломлен.

– Нет уж, благодарю. После того, что я вынесла сегодня…

– Так я и думал. Тогда окажи мне услугу. – Он подтолкнул мальчика вперед. – Возьми Тутанхатона под свою защиту.

Размышляя, Нефертити внимательно посмотрела на царевича долгим взглядом.

– Объясни, – приказала она, но теперь в ее голосе не было холодности, она не сводила глаз с Тутанхатона. – Царевич, если ты выйдешь в коридор, ты найдешь там моего управляющего. У него припрятано немного меда, и если ты прикажешь ему, он позволит тебе окунуть туда пальчик.

– Да? – Мальчик неуверенно улыбнулся. – Это будет замечательно, но я правда хочу домой.

Эйе наклонился к нему.

– Царевич, туда нельзя. Завтра я пришлю тебе твои игрушки и слуг и сам буду часто приходить к тебе.

Тутанхатон вздохнул для виду и вышел. Нефертити жестом пригласила отца садиться.

– Не думаю, что фараон долго протянет, – задыхаясь, сказал он, – а Сменхара будет плохим наследником. Он слаб, жаден и невежествен. Но он совсем не глуп. Если он решит, что Египет может попытаться отнять у него корону и отдать ее единокровному брату, не сомневаюсь, что он может убить мальчика.

– А Египет может?

– Еще немного, и он сможет. Сменхара с каждым днем все больше напоминает своего брата. Он даже не пытается использовать свое влияние на фараона в благих целях. Тутанхатону тут будет безопаснее. У тебя хорошая охрана.

Нефертити подняла чашу и задумчиво отпила, неотрывно глядя в лицо Эйе.

– Понимаю. И если придет время возложить двойную корону на его голову, кто будет его императрицей и кто регентом?

– Диск и двойное перо можешь получить ты, если пожелаешь, а регентом буду я.

– Вот как. А что будет делать Хоремхеб?

– Он будет воевать в Сирии.

Нефертити коротко рассмеялась и подалась вперед.

– А он знает об этом? А Тейе?

– Мы с ним говорили об этом. Но Тейе стара, Нефертити. После смерти Бекетатон и Тиа-ха она сделалась нелюдимой. Она часто болеет и не хочет говорить ни о чем, кроме прошлого. Я переживу ее.

– Ты так бессердечно говоришь о таких вещах, хотя она всегда занимала место в твоем сердце как друг, сестра и императрица. Сдается мне, твое честолюбие пережило ее амбиции. Как странно!

– При условии, что я буду повиноваться будущему регенту.

– Конечно.

– Я предлагаю тебе еще одну возможность вернуться к власти и стать настоящей правительницей, на этот раз как императрица.

Улыбка понимания озарила все еще прекрасные черты Нефертити.

– Ты так красочно описываешь эту дорогу, какая она широкая и прямая, но на ней немало невидимых колючек. И не забывай, что я обязательно приду на твои похороны, отец. – Она снова расслабилась, откинувшись в кресле, и подняла чашу. – Я оставлю мальчика у себя. Он развлечет меня. Но что скажет Тейе, когда ты объявишь ей, что ее драгоценный царевич находится у меня?

Эйе с трудом поднялся на ноги.

– Вряд ли я сообщу ей об этом. Она больше не проявляет интереса к своим детям. Они не принесли ей ничего, кроме горя. Она не будет скучать по нему. Никто не будет. Во дворце все поглощены собственными бедами.

– Так же как и я. Ты свободен, носитель опахала. И вели принести себе грудные притирания. Тебе будет легче дышать.

Он поклонился и вышел в ночь.

Тейе повернулась на бок и, примяв подушки, уставилась в темноту опочивальни. В дальнем конце комнаты сидела Пиха, склонившись над шитьем на своей циновке, в ореоле света от ночника, стоявшего у ее колен. От ее легких движений по стене мягко скользили тени, и тишину нарушал только звук ее голоса – она тихо напевала за работой. Глядя на нее, Тейе завидовала ее покою. Она знала, что через некоторое время служанка аккуратно свернет ткань и подойдет к ложу спросить, не нужно ли чего госпоже, но до этого момента она будет поглощена своей работой. День выдался небогатым на события, пришло только сообщение из дворца, что фараон вот уже четыре дня как закрылся в своих покоях, отказывается от пищи и питья, сидит на полу опочивальни и часто не узнает своих слуг. Тейе, все еще слабая после приступа лихорадки, особенно не переживала за сына. Она сделала для Египта и для сына все, что было возможно, и могла позволить себе больше ни о ком не беспокоиться.

Она уже дремала, когда вдруг услышала шум, и открыла глаза. Пиха уже отложила шитье и шла к двери. Вошел брат, жестом указав Пихе подождать в коридоре, и, прежде чем Тейе смогла приподняться в постели, он был уже рядом с ложем. Он не поклонился.

– Тейе… – начал он, но, увидев крайнее возбуждение на его лице, она прервала его:

– Принеси лампу и поставь ее на столик.

Она уже окончательно проснулась и встревоженно смотрела на него. Его руки дрожали, и пламя лампы дрожало в его руках. Она кивнула, разрешая ему говорить.