– Элизабет, – резко сказала мать. – Ты не знаешь, что леди должна кушать мало.

Бенни положила ложку на стол:

– Извини, мама.

Она знала, что мать все время наблюдает за ней, хотя Мэри поверила объяснению Кэда по поводу присутствия за ужином английского солдата, – он сказал, что им нужно получить от него кое-какие сведения, – она все равно весь вечер приглядывалась к Джону. Бэнни уже знала, что позже состоится разговор на тему о «неподходящей дружбе».

– Ну, Мэри, пусть она поест, – сказал Кэд. – Она здоровая девушка. Ей нужно быть сильной.

– Хорошие манеры остаются хорошими манерами, Кэд.

Он передернул плечами.

– Джон, как дело с крепостью?

– Нормально. После пожара уже перебрались туда. Но еще много работы.

Как бы невзначай, Кэд спросил:

– И кто это мог сделать?

Джон пожал плечами:

– Кто знает. Все были так растеряны. Одним кажется одно, другим – другое.

– Так что, капитан Ливингстон не собирается расследовать это дело?

– Не знаю. Слышал что-то насчет амуниции.

– Амуниции?

Джон кивнул и следующие свои слова произнес с набитым сладостями ртом:

– Амуниции, ружей. Не знаю. Думаю, в следующий раз прятать нужно получше, может быть.

– Может быть… Может быть, – повторил Кэд задумчиво.

Джон вытер подбородок салфеткой и встал.

– Было очень вкусно. Нужно идти.

– Я провожу тебя до конюшни, – предложила Бэнни.

– Элизабет, – предупреждающе воскликнула мать.

– Я сейчас вернусь, мама.

Бесс быстро пошла одеваться, чтобы мать не успела ничего возразить. Джон попрощался с Сарой.

Они медленно шли через двор к калитке. Было очень холодно. Дул резкий ветер, и Бэнни, поежившись, посильнее укуталась в свою новую накидку, которую она сшила взамен потерянной в ночь налета на лагерь британцев.

В конюшне было тепло, пахло сеном и лошадьми. Когда Бэнни вошла туда, она откинула капюшон. Джон вошел вслед за ней. На улице завывал холодный ветер, здесь же было тихо и темно.

– Бр-р-р. Холодно.

– Да. – Он неуклюже переступил с ноги на ногу.

– Спасибо, что пришел навестить меня.

– Рад, что тебе лучше.

Казалось, он не знал, что ему делать с самим собой. Он посмотрел на потолок, на нее, затем снова перевел глаза на потолок и снова на нее.

– Тебе надо идти, пока не стало еще холоднее.

– Да, – сказал Джон, но и не шевельнулся, чтобы вывести лошадь.

В конце концов, он вытянул руку, сжатую в кулак:

– Вот.

– Что?

– Для тебя.

– Для меня? – Она подставила руку под его кулак, и он разжал пальцы. На ее ладони полилась струйка блестящих скользких бусинок.

– Что это?

– Подарок тебе.

Он купил ей подарок. Потеряв дар речи, она стояла, зажав бусы в руке, и смотрела на него.

– Вот.

Он взял бусы и надел на нее. Его движения были такими осторожными, это было, как она успела заметить, порой так же характерно для него, как и его сила. Бусинки были гладкими и теплыми, они легко скользили по ее шее.

– Они теплые.

– Да, они были на мне, – признался он.

– На тебе?

– Чтобы не потерять. – Он показал на свою шею. – Я носил их здесь.

– Ах!

Она, казалось, была не способна двигаться. Не торопясь, он протянул руку, взял бусы и опустил их в вырез ее платья.

Бесс почувствовала, как они скользнули по груди.

– Вот так, – прошептал он.

У нее закружилась голова. Она ничего не могла поделать с этим. Ей показалось, что какие-то светящиеся волны струятся от его бронзовой кожи и касаются ее и, отражаясь от нее, вновь возвращаются к нему.

О, Боже, дела совсем плохи. Лэйтон выполнил свой долг. Больше ничего уже узнать невозможно. И все-таки он был все еще здесь, наедине с ней в этой конюшне, за стеной выл ветер, а в нескольких шагах отсюда праздновала Рождество ее семья. Вместо того чтобы уйти, он представлял, как бусинки гладко скользят по ее нежной коже. Мысленно он скользил вместе с ними.

– Это в знак благодарности, – с трудом проговорил он.

– За что? Это я в долгу перед тобой.

– За музыку.

Завывание ветра превратилось в жалобный стон одинокой скрипки. Скрипки, которая будет звучать еще печальнее, когда он уйдет. А он уйдет – он знал это, он предвидел это. Джон сожалел о том, что не может даже дотронуться до Бесс. Но именно невозможность близости с ней ему придавала силы. Если бы он мог остаться, забыв о приказах, о своей работе. Остаться с ней не на два – три месяца, которые, он видимо, пробудет здесь, а на всю жизнь.

– Я должен идти. – Он знал, что Элизабет думала, что они прощаются до следующего дня. И даже этого хватило, чтобы ее глаза потускнели. А что же будет, когда он придет, чтобы проститься с ней навсегда? А он молил Бога, чтобы у него была такая возможность: сказать Бесс последнее «прощай», когда наступит время.

– Да, я понимаю…

– Можно мне еще придти послушать твою музыку?

Она нежно улыбнулась ему. Ее мягкая линия губ красиво выделялась на фоне резких черт лица.

– Да. Приходи послушать музыку.

Через две недели после Рождества британцы вошли в Нью-Уэксфорд. Первым их заметил Адам Джоунз младший, который выслеживал кроликов у ручья. Всю дорогу до поселка он бежал, не останавливаясь, и с криком сообщил эту новость, как только переступил порог отцовской кузницы.

Адам-старший сунул раскаленный докрасна железный стержень, из которого он хотел сделать дверную задвижку в бочок с холодной водой. К тому времени, когда вода перестала кипеть, он был уже в «Дансинг Эле», созывая по дороге мужчин, которые могли держать в руках мушкеты.

По поселку прокатился колокольный звон, который не славил Создателя, а предупреждал колонистов об опасности, призывая их взяться за оружие.

И они успели. Когда британцы подошли к площади, на ней уже было полным-полно мужчин. На них не было чистой походной формы. Строй их был неровным, и некоторые из них занимали позиции за деревьями и заборами, в домах, из окон которых выглядывали ружья.

День выглядел солнечным и морозным. Это был один из тех зимних дней, когда солнце светило так ярко, что на него больно смотреть. Капитан Ливингстон скомандовал своим солдатам остановиться в центре площади. Они стояли лицом к колонистам, чей строй протянулся от здания школы до церкви.

Капитан, худой, высокий, собранный внутренне, медленно пошел в сторону Кэдваллэдера Джоунза. Ливингстон так сильно напудрил парик, что он казался белым, как снег, отчего его лицо выглядело обесцвеченным. Ярко-красный мундир казался на фоне белоснежного снега кровавым пятном. Он широко расставил ноги и сцепил руки за спиной.

– Ну, вот, капитан Джоунз, мы встретились снова.

Кэд нахмурился:

– Я больше не капитан.

– Как? – Ливингстон приподнял с удивлением брови. – Потеряли такой пост? Какой позор!

– Я вышел в отставку. Добровольно.

– Я понимаю. Очень сожалею. Однако думаю, что ваш опыт бесценен. Благодарю Бога, что у меня впереди еще много лет до того момента, когда я стану ненужным.

Кэд сквозь зубы сказал ему:

– Мой сын сейчас капитан.

– О, Господи, так мне опять придется иметь дело с Джоунзом, хотя и с другим? Вот и хорошо. И как это ваши дети умудряются так быстро подрастать?

Кэд внимательно посмотрел на офицера. Что англичанин имеет в виду? Джоунз подумал, что если бы его детей хотели арестовать по подозрению в ночном поджоге лагеря, британцы давно бы это уже сделали. Этот капитан был практически непредсказуем.

– Мы – большая семья, – сказал Кэд осторожно.

– Да, действительно. Так кто сейчас командует?

– Я – Адам сделал шаг вперед.

– Конечно, мне следовало бы догадаться. Вы ведь первый по алфавиту, не так ли, Адам?

– Вы можете обращаться ко мне «капитан Джоунз».

Ливингстон кивнул:

– Как хотите, капитан.

– Что вы здесь делаете? – спросил Адам.

– Что мы здесь делаем? – капитан выглядел оскорбленным. – Это ведь моя территория. Я должен следить за порядком.