На лице Эвелины Трофимовой соседствовали совсем разные черты, взятые, как могло представиться, у абсолютно разных людей. Выразительнее всего смотрелись глаза, подернутые сероватой поволокой, а вот рот выглядел совсем узким изгибом; нос, может быть, был излишне великоват. Все это вместе создавало облик, не лишенный привлекательности, но в то же время несколько напряженный. Время, вылеплявшее эти черты, что-то не продумало и остановилось, поняв, что замысел не удастся довести до конца.
– Эвелина, – Климов произнес дружелюбно, – коль уж я в выходной день оторвал вас от дел куда более приятных, чем сидение со мной в душном офисе, позвольте пригласить вас куда-нибудь на кофе. Возможно, это несколько реабилитирует меня. Не хочется выглядеть тем, кто приносит исключительно хлопоты.
Трофимова взглянула на Климова настороженно. Ей виделся подвох в его предложении, но глаза московского гостя были так беззаботны, весь его облик источал такую любезность, что никаких причин отказывать ему не находилось. Она подхватила его изящный тон:
– Я предполагала, что в Париже у вас найдутся куда более важные дела, чем распивание кофе с почти незнакомой женщиной.
– Вы или недооцениваете свое обаяние, или лукавите. И то и другое вам идет.
Климов поднялся, приглашая собеседницу проделать то же самое. Они вышли из офиса, пустого в воскресный день, и на улице солнце накинулось на них с неистовой яростью. Каждый луч стремился прожечь насквозь все, что попадалось на пути.
– Куда пойдем? – В первый раз за время их общения Эвелина улыбнулась игриво.
– Я думаю, вы подскажете наилучшее место. Мне, несомненно, непросто конкурировать с вами в знании сокровенных парижских мест.
Дневник отшельника
Многие уже дни я спрашиваю себя, что такое отношения между мужчиной и женщиной? Где та основа, на которую наматываются бесконечные лирические нити, так плотно закрывающие саму суть этих отношений? Почему человечество отказывается серьезно рассуждать на эту тему, ограничиваясь или чересчур романтическими, или слишком вульгарными сентенциями? А уж когда во все это вмешивалась религия, то ставила жесткие рамки, ограничивая дерзкие мысли смертных. Что мы понимаем под тем, что называем любовью? И что такое любить? С самого раннего взросления наши представления о любви затуманены художественной литературой разного качества, а эта литература всего лишь наматывание нитей на первопричины, достаточно умелая попытка скрыть первооснову отношения полов. Конечно, легко ограничить любовь браком, освященным церковью, а все остальные ее проявления считать кознями дьявола. Но так ли все просто? В моем нынешнем положении рассуждать об этом позорное кощунство, но мне кажется, моя душа не сможет по-настоящему успокоиться, пока я не отвечу для себя на все эти вопросы.
Почему сильная любовь почти всегда ослабевает в браке? Имеет ли здесь место переход в другое качество любви, или мы наблюдаем низкую и банальную смерть возвышенного в столкновении с бытом? В прежней своей жизни я нередко задумывался об этом. Меня поражала несправедливость земного порядка, в котором сильнее и крепче всего безответная любовь. Отчего люди страстно, безумно любят и хотят только то, что не могут получить? Стоит мечте сбыться, появляется новая мечта. Синица в руках задушена, на горизонте новый журавль. Это так несправедливо по отношению к синице. Она жестоко обманута, как обманута и сама любовь. «Не женитесь на тех, кого любите» – так советуют мудрые циники.
Любовь обманывают со всех сторон. Двадцатый век с его культом комфорта фактически не оставил места любовным жертвам. Любовь стремится к максимальному удобству и рушится от мелких дуновений холодных жизненных ветров. Отсюда браки очень быстро уничтожают любовь, превращаясь во взаимное мучение, которое, в свою очередь, зиждется на страхе перед наказанием за нарушение Богом данного. Никто не сможет убедить меня в том, что это дорога на небеса. Не есть ли брак еще одна попытка дьявола упорядочить человеческую жизнь, лишить ее свободы и полета? Или люди изначально задуманы столь скверно, что в земной жизни не достойны любви…
4
Станислав Рыбкин, штатный редакционный весельчак, никогда не приглашал к себе домой товарищей по работе. Если кому-то и подходило выражение «мой дом – моя крепость», то это к нему. Дома он был не таким человеком, каким его наблюдали окружающие. И куда девалась его шутовская веселость, его симпатичная дурашливость и балагурство? Сказать, что Рыбкин был хорошим семьянином, – было ничего не сказать. Семью он обожал безмерно, старался во всем угождать жене и двум дочерям, тщился предупредить их любое желание, готов был бросить все и бежать на зов всякого их каприза. Может быть, поэтому ни жена, ни дочки ни во что не ставили Станислава. Им, как всяким женщинам, хотелось немного грубости, тянуло, чтобы ими покомандовали, решили что-то за них, а Рыбкин только смотрел им в рот и ждал. Его органическая неспособность проявлять жестокость к тем, кого любишь, портила ему жизнь. Жена изменяла ему почти в открытую, а дочери во всем и всегда держали сторону матери, даже в самых мелких и незначительных вопросах. И тем не менее Станиславу было хорошо в своем доме. Он нигде не чувствовал себя более защищенным. Конечно, трудно было хоть в малой степени не осознавать своего смутного положения. Часто ему делалось горько и невыразимо тоскливо, но он легко находил отговорки, оправдывая тех, кто причинял ему боль. Стаська искусно прятал свою хандру под маской весельчака, да и сам, надо сказать, в бесконечной череде собственных шуток преображался, забывался, крепчал, что ли.
Еще он с каждым годом все больше любил выпить. Спиртное не веселило его всерьез, скорее успокаивало. И он не боялся превратиться в алкоголика, считая себя зрелым, опытным и хорошо все контролирующим человеком. Ему нравилось проводить время за рюмкой, тем более что, приходя домой под хмельком, он ловил во взглядах домашних презрение, смешанное с уважение. Сам факт неведомого застолья был для жены и дочерей знаком, что у отца есть еще и какая-то другая жизнь, что он способен не только растворяться в них, а в состоянии делать и что-то еще…
В то, что Рыбкин хороший журналист, что его весьма высоко ценят на работе, домашние верить категорически отказывались. Оценка чьей-либо деятельности для них напрямую увязывалась с денежным эквивалентом, а он, по их глубокому мнению, у Рыбкина не намного отрывался от нулевой отметки. Стоит отметить, что материальные запросы у дамочек были значительные.
В жизни Станислава Рыбкина имелось огромное количество поводов, случаев, ситуаций, когда он мог нарушить супружескую верность, избежав при этом каких-либо видимых неприятностей. Но он гнал от себя мысли об этом, словно был уверен, что с изменой что-то непоправимо нарушится в его житейском равновесии, кончится и иссякнет что-то главное в нем самом. Так было всегда, так было до последнего времени. Но в эти дни он просто и отчетливо понял, что встретил женщину, с которой мог бы сойтись навсегда: телом, душой, всей прошлой жизнью… И надо же было этой женщине оказаться подругой Лешки Климова! Что произошло с ним, он и сам пока не понимал – будто молния разорвалась! В его забитом, ползущем по самому дну бытия сознании медленно вскипало что-то неведомое, пугающее, но зовущее. Не мог же он влюбиться, как мальчишка, в незнакомую женщину! Годы уже не те, да и не в его это характере. Но что тогда?
В воскресенье жена и дочери Рыбкина поднимались очень рано. Они взяли такую моду ходить по воскресеньям в церковь, к заутрене. Все это обставлялось ими чуть ли не как геройство, как стоический духовный подвиг. Все подруги моментально оповещались о новой повадке барышень и маменьки! С вечера субботы все разговоры были только об этом, а приготовления велись такие грандиозные, как будто родной дом покидался на несколько лет…
После возвращения домой начиналось упоительное обсуждение: кого они встретили в церкви, какой очаровательный платок был на жене такого-то, какие дорогие туфли на сестре такого-то, как быстро оправилась после смерти мужа такая-то… Можно было подумать, что речь идет о посещении не утренней службы, а модного клуба или, как минимум, показа мод. Надоумила их ходить в церковь ближайшая товарка жены, супруга одного очень богатого человека. Звали ее Таисия Петровна. К этой даме женская часть семьи Рыбкина прислушивалась в обязательном порядке и выполняла все ее наказы почти с воинской дисциплинированностью. Однажды Станислав попытался осведомиться, почему его благоверная и дети стали такими набожными, хотя раньше ничего такого за ними не наблюдалось, и получил жесткий ответ, что так надо, что все приличные люди сейчас ходят в церковь и что Таисия Петровна считает тех, кто не ходит к заутрене, безнадежно отставшими во всех планах особями, которые сгорят в адском пламени.
