Потемнели, поблекли залы. Почернела решетка окна. У дверей шептались вассалы: «Королева, королева больна». И король, нахмуривший брови, Проходил без пажей и слуг. И в каждом брошенном слове Ловили смертельный недуг. (Блок, 1905) В будни нашего отряда, в нашу окопную семью девочка по имени Отрада принесла улыбку свою. И откуда на переднем крае, где даже земля сожжена, теплых рук доверчивость такая и улыбки такая тишина? (Окуджава, 1960) Вот он – Христос – в цепях и розах За решеткой моей тюрьмы. Вот агнец кроткий в белых ризах Пришел и смотрит в окно тюрьмы. Единый, светлый, немного грустный — За ним восходит хлебный злак, На пригорке лежит огород капустный, И березки и елки бегут в овраг. (Блок, 1905) Пятеро голодных сыновей и дочек. Удар ножа горяч, как огонь. Вобла ложилась кусочек в кусочек — по сухому кусочку в сухую ладонь. Нас покачивало военным ветром, и, наверное, потому плыла по клеенке счастливая жертва навстречу спасению моему. (Окуджава, 1957) По городу бегал черный человек. Гасил он фонарики, взбираясь на лестницу. Медленный, белый подходил рассвет, Вместе с человеком взбирался на лестницу. Там, где были тихие, мягкие тени — Желтые полоски вечерних фонарей. Утренние сумерки легли на ступени, Забрались в занавески, в щелки дверей. Ах, какой бледный город на заре! Черный человечек плачет на дворе. (Блок, 1903) Девочка плачет – шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит. Девушка плачет – жениха все нет. Ее утешают, а шарик летит. Женщина плачет – муж ушел к другой. Ее утешают, а шарик летит. Плачет старуха – мало пожила… А шарик вернулся, а он голубой. (Окуджава, 1957)
Приведем заодно и еще одно стихотворение 1967 года, в котором причудливо сошлись мотивы блоковского черного человечка и окуджавовского голубого шарика: Голубой человек в перчатках, в красной шапочке смешной Поднимается по лестнице, говорит: – Иду домой. Вот до верха он добрался, вот – под крышею самой, но упрямо лезет выше, говорит: – Иду домой. Вот – ни крыши и ни лестниц, он у неба на виду. Ты куда, куда, несчастный?! Говорит: – Домой иду. Вот растаяло и небо, мирозданья тишь да мрак, ничего почти не видно, и земля-то вся – с кулак. – Сумасшедший, вон твой дом! – Где мой дом? – Да вон твой дом!.. — Шар земной совсем уж крошечный, различается с трудом. Эй, заблудишься, заблудишься! Далеко ли до беды? Он карабкается, бормочет: – Не порите ерунды… Не думаю, что Окуджава думал о своей песенке про голубой шарик и о блоковском черном человечке с лестницей, когда сочинял это странное стихотворение, единственный раз при жизни автора опубликованное в сборнике «Март великодушный». Тут странная контаминация мотивов, восходящая к общему, закрытому для нас видению, – если бы не страх перед позитивистами, я сказал бы, что мировая душа поэта претерпевает некие приключения и в каждой инкарнации пытается о них рассказать, как умеет; иногда припоминает одни детали, иногда – другие. Впрочем, ничего удивительного, что схожим поэтам снятся одинаковые сны. Текстуальных и композиционных совпадений у Блока и Окуджавы такое количество, что подчас трудно признать их случайными, хотя я и не сомневаюсь в том, что, сочиняя свой «Романс», Окуджава думать не думал о блоковской «Легенде»: И была эта девушка в белом… в белом, А другая – в черном… Твоя ли дочь? И одна – дрожала слабеньким телом, А другая – смеялась, бежала в ночь… (Блок, 1905) Стала чаще и чаще являться ко мне с видом пасмурным и обреченным одна дама на белом, на белом коне, а другая на черном, на черном. И у той, что на белом, такие глаза, будто белому свету не рады, будто жизни осталось на четверть часа, а потом все утраты, утраты. А у той, что на черном, такие глаза, будто это – вместилище муки, будто жизни осталось на четверть часа, а потом – все разлуки, разлуки. |
