— Ну… — ответил я. — Прочней резины на рогатке!

— Вот раздольице-то! — выпалила Надежда и, закинув руки за голову выгнулась и потянулась так, что хрустнули позвонки. — Спробуем?!

…В те годы я не слыхал лихого флотского оскорбления: «Гондон ты штопаный!» А если бы и услышал — пропустил мимо ушей. Потому как я свой… гм… защитный костюмчик не штопал. От известного животного — енота-полоскуна я отличался тем, что тот енот полоскал рыбу перед тем, как её съесть, а я… извините за подробность! — полоскал свой использованный резиновый чехольчик после. Выворачивал наизнанку, тщательно мыл, полоскал, освобождая от липкого содержимого, и снова скатывал в аккуратное колечко… Сколько же контактов выдержало это заморское изделие? Да, должен со всей откровенностью признать: качество резины оказалось отменным!

Боже ж ты мой милостивый! Сколько же надо было преодолеть морских миль, скольких военных опасностей избежать этой картонной коробке, которая в соседстве с другими такими же коробками бок о бок теснилась в тесном холодном трюме корабля очередного союзнического конвоя, чтобы ему доставить в Архангельск эту продуктовую посылку с загадочным вложением в виде резинового кружочка!

Я многого тогда не знал. Не знал, разумеется, и о подробностях появления в моей жизни маленького чуда — солдатского презерватива. Да… Помощь наших благородных заокеанских союзничков, сухой паёк американской морской пехоты, залежавшийся в обширных армейских хранилищах, — вот что это было такое. Через сорок пять лет после победы в изнурительнейшей войне, когда Россия — уже в мирное время! — снова окажется у края голодной пропасти, весьма похожие коробки снова прибудут в нашу страну, только будут называться не «лендлизом», а — «гуманитарной помощью»…

Освободиться от старья, у которого истёк срок хранения, и отпасовать его обессиленной и обескровленной, голодной России — это всегда было и экономически выгодно, и политически эффектно!

Ах, как армейские снабженцы и врачи заботились о здоровье своих парней! Ведь их могло занести Бог знает куда, и они могли от безысходности и отсутствия свободного выбора вступить в беспорядочные половые контакты черт знает с кем! Разумеется, всего предусмотреть не могут самые стратегически продвинутые умы, но кое-что… особенно то, что касается естественных человеческих потребностей, — предусматривать необходимо…

… В хмурых водах северной Атлантики транспортные караваны подкарауливали, словно хищные безжалостные акулы жирных тунцов, немецкие субмарины, жадно обшаривая серый горизонт подслеповатыми глазами перископов.

И сколько же транспортников не смогли увернуться от торпеды, нацеленной в незащищённый бронёй борт! И картонные коробки с едой, так необходимой живущей впроголодь России, намокали в солёной морской воде, вытягивались в рваную пробоину в трюме и тяжело тонули, тонули, тонули…

Напрасно и бесславно.

А всплывшая на расстояние прямой наводки подлодка прицельно расстреливала спасательные шлюпки с беспомощными моряками.

Обогнув нейтральную Норвегию, в Баренцевом море, в узком проходе, зажатые между берегом Кольского полуострова и кромкой полярных льдов, — в этом природном фарватере транспортные суда становились особенно лакомой и относительно лёгкой добычей.

И снова, и снова звучал реквием по каравану номер такой-то… От каких же грандиозных катаклизмов, от каких всемогущих случайностей ускользнул этот… как его? — «рабочий комбинезончик для безопасного секса», чтобы попасть, наконец, в руки смышлёному славянскому пареньку?!

Татьяну долго уговаривать не пришлось… Она — по старой дружбе — рискнула стать первоиспытательницей!

Танюра с готовностью призывно распахнула бёдра, открыв влажную промежность нежного цвета свежепросольной сёмги. И рассталась с девственностью без малейшего сопротивления, легко, весело и безболезненно.

Только позже, через месяц-другой я заметил, что в её движениях появилась особая плавность, как у кошки, когда она бесшумно, готовая к опасному прыжку, скользит на мягких лапах с убранными внутрь когтями.

А вот с главной пропагандисткой безопасного метода Надеждой у меня получился конфуз…

…Честно признаюсь: как я ни стучался, как я ни старался войти в вожделенные распахнутые двери — с первого раза мне это не удалось. Пристыженно я закончил попытку у самого входа.

— Может, заросло? — с нешуточным испугом предположила Надежда.

— Не боись, — не теряя самонадеянности, лихо ответил я, — прорвёмся!

Я, конечно, и не подозревал, что это оказалась вполне жизненная игра слов!

За одним исключением!

— Тебе так понравится — за уши потом не оттянешь! — обещала Наинке её старшая сестра. Но Наинка ни за что не сдавалась, как мы все трое её ни уговаривали… И даже то, что наши неистовые соития часто происходили у неё на глазах, не действовало на неуступчивую староверку! И неизменные чёрные трико с резинками чуть выше колен приросли к ней, словно вторая кожа!

Хотя в наших совместных играх она по-прежнему принимала активное участие…

Танюру и в постели не покидало чувство юмора. Посреди самых житейских наших занятий могла вдруг прозвучать её совершенно неожиданная лукавая просьба:

— Лёнчик, что-то я себя неважно чувствую… Поставь-ка мне свой «градусник»!

И как вы прекрасно понимаете, местечко для этого самого «градусника» предназначалось явно не под мышкой!

Она быстро становилась на край постели коленями, приподняв свой аппетитный задок и азартно помогала мне «измерять температуру»…

Когда же я нарочито мрачно говорил: «Нормальная!», она могла шлёпнуть меня по руке и повторить своё любимое присловье:

— Мне-то не надо, чтоб секун. ниже колена вырос, мне надоть, чтобы боек был!

На что однажды, намекая на её излюбленную позу, Надежда со смехом отчебучила:

— А для нашей Танюры всё масленица — только голой сракой и сверкает!

Сама же Надежда, в отличие от непритязательной Татьяны, любила держать меня рукой за воспрявшую плоть и, так сказать, самолично вводить её в свои жаждущие недра.

— Вот так… Ещё… ещё… — руководяще подстёгивала она. — Давай ещё! Медленнее… — и когда она с придыханиями, но молча начинала выписывать своим задом восьмерки, — я понимал, что она вот-вот достигнет желаемого…

Я уже говорил, что Надежда любила верховодить… Она сноровисто опрокидывала меня на спину и садилась на меня верхом. Я упирался ладонями в её грудь — и мы неслись вскачь!

Мы в те годы не знали модного ныне словечка «оргазм». Просто — ей было очень хорошо в конце дистанции, и всякий раз она взглядывала на меня с некоторым удивлением и благодарностью.

— Ух, натёр… — томно выдыхала она, облизывая припухшие губы словно сытая кошка — сливки, и ладонью смахивала капельки пота со лба, как росинки с листа подорожника…

Подхватив ночную рубашку или иную свою оснастку, она уходила в кухню, и оттуда слышалось звяканье гвоздя большого медного умывальника.

У Танюры прорезалась ещё одна способность: она оказалась непревзойдённым мастером… как бы это сказать… скоростной реанимации!

Иногда Надежда, если Танюра опережала её, всем своим видом словно бы намекала: «Теперь моя очередь!»

Тогда Татьяна после некоторой паузы начинала мять и поигрывать моим временно обессилевшим отростком. Она словно бы дразнила его: прижималась по очереди то одной, то другой грудью, перекладывала с одного соска на другой, оттягивала крайнюю плоть и поглаживала, даже тихонько покусывала нежную головку…

И предмет её забот, надежд и завлекательных заигрываний благодарно обретал стойкость…

Воспрял, служивый!

…Ну, а свою половину американской шоколадной плитки я, понятное дело, не съел в уголке и в одиночку, а принёс в наш общий дом и честно разделил на три части, себя не считая. Девчонки запрыгали от предвкушения и захлопали в ладоши.