А внутри… внутри посылки оказались чудесные, — либо давно не встречавшиеся, либо вообще незнакомые продукты. Одно только их перечисление вызывает голодные спазмы в желудке и бурное выделение слюны.

Помню, в раннем детстве, когда я впервые прочитал «Приключения Робинзона Крузо», мне очень нравилось перечитывать простое перечисление вещей, предметов и продуктов, которые он на самодельном плоту ухитрился перевезти с потерпевшего крушение корабля к себе, на берег необитаемого острова…

Раскладывая на деревянном скобленом до белизны столе разнообразные банки и пакеты, словно бы на плоту, — я невольно уподоблялся незабвенному Робинзону, с вожделением перебирая и запоминая каждую вещь.

Так вот что оказалось в картонной коробке, добравшейся из-за океана до нашего городка в лесных дебрях архангелогородской губернии: пакет яичного порошка весом с килограмм; две больших банки свиной тушёнки; три ярких банки сгущенного молока с изображением весёлой коровы на этикетке; две прямоугольных банки абрикосового джема; три плоских жестянки с печеночным паштетом; круглая банка с крышкой, из которой вкусно пахло какао; пакет с сухим молоком; упаковка твердых и пресных галет; и наконец — две большие толстые плитки чёрного шоколада в блестящей фольге.

Разумеется, здесь я даю суммарное, обобщённое описание груза… чуть было не написал: «…из трюма разбитого корабля»! Содержимое банок, баночек и пакетов рассматривалось и определялось мною постепенно, по мере, так сказать, дегустации и использования. К примеру, меня несказанно удивила банка консервов, на которых была явно и отчётливо изображена рыба со стремительными обводами, сильным хвостом и острыми плавниками. Рыба! А когда мы с мамой вскрыли банку, — белое мясо и цветом, и вкусом напоминало… курятину! И только гораздо позже я узнал, что я пробовал мясо тунца, которого, кстати сказать, японцы, питающиеся с моря, как с собственного огорода, так и называют — «морская курица».

А это что такое?! К стенке коробки скромненько и незаметно прижались два плоских продолговатых пакетика в прозрачной пленке-упаковке, разделённых каждый на два отдельных одинаковых «отсека». Пока мать, как всякая женщина, с увлечением разворачивала плитку шоколада, шурша фольгой, я — повинуясь какому-то непонятному тайному побуждению — быстро и цепко схватил оба непонятных пакетика и спрятал их в карман брюк: мол, потом рассмотрю внимательнее.

А мама, отщипнув кусочек от плитки, удивлённо сказала: «Какой странный вкус! И сладкий, и горький, всё вместе!» Она разломила плитку пополам, и щедро протянула плитку мне: «На, порадуйся! Да не съедай всё сразу, растяни на пару деньков. А серебряную бумагу я спрячу: мы потом к Новому году из неё ёлочные игрушки смастерим! А тушёнку мы в воскресенье откроем, я приготовлю жаркое с картошкой. Вот будет вкуснятина!».

Я внимательно разглядывал тяжёленькую банку, жесть которой была не белой, а золотистой, и прямо по ней шло множество всяких надписей, — как я предположил, по-американски… В школе мы проходили (не учили, а именно — проходили, в основном — мимо… Да и в самом-то деле: кому хотелось учить «фашистский» язык?!) немецкий, так что смысл надписей от меня, конечно, ускользал.

И только два слова: «СВИНАЯ ТУШЕНКА» выделялись своими черными крупными русскими буквами. Хотя второе слово было написано с забавной, на мой взгляд, ошибкой: вместо буквы «У» стоял математический знак «игрек» — «Y».

Пока я вертел невскрытую банку, мне припомнился и вкус, и в особенности — запах. Да, пряный и сытный запах этих консервов был мне немного знаком по пионерлагерю, где порою в почти ежедневных макаронах вдруг обнаруживалась жалкая лужица мясной подливки с плавающими в ней волоконцами мяса и двумя-тремя горошинами чёрного перца.

А вот запах…запах свиной тушёнки словно бы проникал сквозь запаянную банку, — значит, в каких-то кладовых моей памяти он застрял прочно!

…Забравшись в наш секретный закуток между тыном и задней стеной сарая-дровяника, поросший защитной крапивой выше меня ростом, — я надорвал один из заначенных пакетиков. В нем лежало нечто похожее по материалу на воздушный шарик из полузабытого предвоенного детства, только не синий, красный или зелёный, а белый, и не сморщенная, сдутая резиновая тряпочка. Оба загадочные изделия были свёрнуты в аккуратные колечки, присыпанные каким-то пахучим белым порошком…

М-да… Ничего не попишешь: мне требовалась квалифицированная консультация.

На роль всезнающего эксперта у меня не было никакой другой кандидатуры, кроме Володьки Назарова.

О, Володька Назаров — это особая песня!

Это был рослый и тощий, — как говорили в моих краях — «прогонистый» парень, на два года старше меня, и два года назад бросивший школу, по-видимому, при чувстве обоюдного облегчения… Но мы с ним были соседями и — соответственно дипломатическому протоколу — сохраняли добрососедские отношения. Он примыкал к взрослой, весьма сомнительного поведения компании, и мы, школяры, скрывая тщеславие, тем не менее, гордились своим знакомством, так или иначе связанным с недосягаемым «высшим светом»…

Глухо поговаривали, что его компания регулярно «чистит» на станции вагоны с ценными грузами, получая загадочными, таинственными путями соответствующую информацию об их содержимом.

При ближайшем свидании я показал ему свою находку.

— Ну, ты даёшь! — цикнул он сквозь замечательную переднюю фиксу. — Это же гондон американский. Где взял?

— Из мамкиной посылки… — честно признался я.

— А что, — твоя мамка ещё по мужикам ходит? — удивился Володька. — Она же старая уже!

Как я быстро подсчитал, моей матери было всего тридцать шесть лет, но я не знал и никак не мог сообразить, — много это или мало, и на всякий случай сказал:

— Она же мне не докладывает…

— Хе-хе-хе… — цинично хохотнул Вододька. — Грехи наши тяжкие! Не согрешишь — не покаешься. А эта… штучка эта… для бабьего греха самая удобная вещь. Никогда не залетишь.

— Куда? — глупо спросил я, демонстрируя крайнюю степень невежества.

— Да не забеременеешь, понял, балда ты стоеросовая!

— Как это?!

— А вот так…

И Володька довольно толково и доходчиво, правда, — на пальцах, а не на личном, так сказать, манекене, объяснил способ употребления загадочного резинового колечка…

Я доверительно объяснил своему инструктору, что мне обязательно нужно вернуть… это самое… этот гондон на место, а то мать заметит…

Володька понятливо кивнул:

— Об чём речь! Вещь дорогая, в хозяйстве пригодится! У меня таких навалом! А то мог бы и сам… ха-ха-ха! — примерить! — хохотнул он, довольный шуткой, шикарно сплюнув в пыль, так, что плевок прокатился быстрым шариком и застыл, припудренный тонкодисперсной смесью.

Сегодняшнего расхожего и повсеместно привычного термина «контрацептив» на тогдашних российских просторах не знал и не ведал никто. Слово же «презерватив» считалось чуть ли не матерным, и немногие женщины могли его произнести, не покраснев… А вот лихое слово «гондон», — почти неискажённое латинское «кондом», надо же! — в мужских компаниях употреблялось исключительно как знак причастности к высоким сексуальным тайнам… И даже — утехам!

Замечание опытного Володьки Назарова о возможности личной примерки и соображения о технической безопасности… гм… данного изделия для участников конечно же не прошли мимо моего сознания. И вечером я, конечно, как можно понятней разъяснил новые возможности Надежде, торопясь и размахивая руками.

— А ты примерь… — вдруг прищурила один глаз моя верная партнёрша. И видя, что я замешкался, откинулась на кровать. — Натяни, ну… Я посмотрю.

Я неловко и неуклюже — в первый раз, всё-таки! — надел прохладное колечко и раскатал тонкую резину на своем подопытном орудии, которое Надя, как подлинная ассистентка, помогла привести в надлежащее экспериментальное состояние.

— Эк ведь, какая ладная штука! — удивилась она. — И почти впору. А не лопнет, не порвётся? — и подозрительно взглянула на моё покрасневшее от упражнений лицо.