И откуда только она взяла этот неожиданно вырвавшийся, непривычный, но вполне понятный по смыслу и интонации, да ещё вдобавок — несомненно энергичный глагол — ума не приложу!

Впрочем, как известно, — глаголы меняются, а их тайный (или явный?!) смысл остается неизменным.

Но для меня он вдруг прозвучал торжественно и гордо, почти по державински: «Глагол времён, металла звон…». Странные сравнения взбредают в голову, не так ли?

Каждое поколение рождается для неизбежного повторения старых и совершения своих собственных ошибок. Оно, это повое поколение, неукоснительно изобретает свою моду, свою музыку и свой словарь. «Пусть наши песни — это ерунда, — возражают они старшему поколению, — но зато — это наша собственная ерунда!»

Я уже упоминал великолепный и многозначный глагол «баловаться», как его понимали в нашем северном краю. «Экой баловник!» — говорилось вовсе не об малолетнем озорнике, а о вполне взрослом «ходоке», сиречь — бабнике.

И конечно же — в мои студенческие и молодые холостяцкие годы среди ровесников были в ходу свои, нами изобретенные, собственные глаголы, обозначающие ЭТО САМОЕ…

Мы говорили: «тренаться» и еще «бораться». Происхождение этих слов для меня до сих пор загадочно… Хотя третий глагол, тоже широко употреблявшийся, вышел явно из филологических стен и несомненно восходил к замечательному древнегреческому термину «фаллос»! Мы говорили весело и энергично: «фаловать»…

Академик Лев Ландау, в те времена — наш теоретический физический бог — по сведениям, поступавшим от москвичей, был неукротимым бабником и пользовался выражением: «освоить девушку…»

Тоже неплохо!

Признаюсь отровенно — нынешний повсеместно употребляемый (даже в переводах с английского!) двусмысленный глагол «трахаться» кажется мне глупым, невкусным и обидным для настоящего мужского самолюбия!

Есть множество людей, которые почти физически не выносят так называемой «ненормативной» или обсценной лексики.

У них настолько развита вторая сигнальная система (вернее, заскорузлое особое место в мозгу!), что они реагируют преимущественно на слова, а не на физический предмет или действие, которые эти слова обозначают. Главным образом такая избирательность относится к самому важному для человека — области интимных отношений.

Поэтому-то такие люди везде и всюду, чтобы не пользоваться привычными и укоренившимися в языке «народными» словами (они называют их «матерными»), изобретают всё новые и новые фальшивки и неуклюжие заменители, называемые красивым и бесполезным термином: «эвфемизмы»…

…И вдруг Надежда выпалила неожиданно зло:

— Да хватит, хватит тебе кочевряжиться-то! Для кого ты непочатость свою сберегаешь, дурында ты стоеросовая? Мужиков всех настоящих на фронте поубивали… Что ж, ты так девкой-простыгой и век свой кончишь?! Ох, Лёнечка, мужичок ты наш ненаглядной! Мочи моей больше нет её уламывать! Да вскрой ты эту дурищу, целку эту упёртую!

Слова у Надежды, как всегда ничуть не расходились с делом. Разъярённая и разгорячённая сопротивлением, она сноровисто оседлала Наину, придавив её своим крепким задом и оборотившись лицом к тому самому местечку, которое с подлинно фронтовой стойкостью обороняла её сестра… Та забрыкала ногами, пытаясь освободиться. Но тут Надежда сильным рывком под коленки все-таки исхитрилась развести наинкины ноги в стороны и вверх — короче говоря, она загнула сестре, как в детских играх, самые настоящие «салазки»!

Я обеими руками оторвал от травы весомые наинкины ягодицы и выдернул из-под нее все еще мокрые после купания трусики с тугой резинкой на животе, от которой осталась розовая полоска сморщенной кожи. Я успел еще разглядеть запертую природой заветную дверцу, в которую мне предстояло войти… Из нежно-розовой раковины с невинным любопытством поглядывал ее забавный язычок, очень похожий на ножку пресноводной беззубки, которых мы в больших количествах добывали на илистых отмелях. Только у Наины «язычок» был раздвоенным, словно бы два лепестка шиповника. Я почти машинально потянулся к нему и ласково погладил подушечками пальцев… Он почти на глазах напрягся, а Наина сквозь сжатые губы промычала что-то невнятное.

Но мой инструмент был уже на полном боевом взводе, и я пристроился между ее ног, которые продолжала удерживать Надя, и стал торопливо раскатывать и натягивать резиновый костюмчик на свой взыгравший столбок. Потом бережно, но настойчиво стал вводить его туда, в неизведанное, но желаемое…

Почувствовав, так сказать, первый толчок в запертую дверцу, первый стук, Наина неожиданно затихла и перестала сопротивляться.

Я легко разлепил мягкие податливые створки её раковины и внедрился в таинственную влажную тесноту…

Она только слабо не то ойкнула, не то вздохнула, когда мой, облачённый в защитный комбинезон, визитёр проник глубоко в её до этого нетронутую суверенную область.

— Ну, вот и всё… — понимающе и я бы добавил — как-то по-матерински ласково сказала Над0ежда, когда я поднялся, оторвавшись, наконец, от вожделенной цели. — А ты боялась…

Кстати, и крови, как того опасался я, почти не было. Только одна наивная головка белого клевера, нечаянно оказавшаяся почти в промежности, стала с одного бока красной: на неё случайно капнуло.

И — всё.

— Да и не больно, не больно было ни чуточки, — не то удивленно, не то чуть восторженно заявила Наинка и засмеялась.

«Три кунички» были нашей любимой игрой. Правила её выглядели на удивление просто и, тем не менее, притягательно!

«Куничкой», «кункой» в наших лесных краях нежно и ласкательно называли женское лоно — с пушистым лобком, как мех у юркого таёжного зверька. Иногда, на гуляньях, на посиделках, в тогдашних небогатых застольях можно было услышать или догадаться, как какая-нибудь смертельно соскучившаяся по мужской ласке молодуха спрашивает у подвернувшегося подходящего мужичка:

— А кункой побаловаться не хочешь?

Простота нравов, что поделаешь! Примерно так, как нынешняя сексуально раскрепощённая студентка деловито или даже с некоторой модной ленцой спрашивает своего случайного знакомого парня на «дисковухе»: «Потрахаться хочешь? Есть варианты…»

Как это ни покажется сейчас странным, но в тогдашнем быту, в северных кондовых деревнях и посёлках тайные «стыдные» части тела и действия, их связывающие, именовались крайне деликатно, обиняками, намеками, — таков был стиль проживающих там суровых нравом староверов или старообрядцев.

И мы тогда не знали, что групповой секс является неким специальным изыском, — мы занимались этим увлекательным делом потому, что нам это очень нравилось, — с полным и безотчётным юношеским бесстыдством…

Лето красное, когда мы вольно резвились в просторном мире под открытым небом, промчалось быстро. Но и слякотной осенью, и в калёные морозы у нас имелось надёжное пристанище: мы собирались в доме у сестёр.

…Наше совместное лежбище, наш полигон для специальных игр, наш испытательный стенд для проявления самых необузданных фантазий, которые только могли свободно взбрести в наши головы, короче говоря — наше ложе групповой любви представляло собой сооружение необычное…

Оно не было разновидностью низких полатей, как часто бывало в русских избах; не являлось оно и кроватью в её подлинном классическом смысле — со спинками из никелированных решёток, с блестящими шишечками и шарами на концах сияющих столбиков, — предметом гордости хозяев, признаком солидности и состоятельности. Такая кровать, обычно с девственно-белым нетронутым кружевным покрывалом стояла в парадной горнице, или, как её уважительно именовали — зале…

Наше лежбище тем более не было ни городским диваном, ни кушеткой или по-нынешнему — тахтой, нет! Между тёплым боком русской печи и бревенчатой стеной дома располагалось обширное пространство, поле, почти аэродром (а есть такой термин: «сексодром»!), небывалых для спального места размеров — два метра на три!