В тот вечер у нас, кроме этих нескольких шоколадных долек-квадратиков не наблюдалось других привычных атрибутов банального интимного общения (это было нам известно из литературы!), как то: цветов, фруктов и этого… ах, да! — шампанского. Но тем не менее — мой подарок был замечен, оценён, и девочки в тот раз старались гораздо больше обычного. Мол, шоколадка прибавляет силы…

Они весело, со смехом и прибаутками, играли тем «ванькой-встанькой», который и составляет главное отличие мужской особи от женской. Они мяли его, тискали, гладили, щекотали, покусывали его, как котята палец, нацеловывали, наконец — повязывали на него голубую шёлковую ленточку из праздничных девичьих запасов, словно бы на шею любимому котенку и ещё завязывали на нём кокетливый бантик.

В общем, — они всячески демонстрировали своё поклонение живому языческому божку… А Наина с женским пониманием и, как мне показалось, с тайной завистью взглядывала на довольную, порозовевшую Надежду. Видимо, и перед ней витало привлекательное, непреодолимо зовущее видение безопасного секса!

Девушки снова и снова ставили мой аппарат на боевой взвод, напевая при этом самодельные залихватские стишки:

или ещё:

Добавила в стихотворную копилку и Надежда своё двустишие:

Ну, сразу было понятно — на чём! А я чувствовал себя героем, по меньшей мере — Геркулесом. Этаким сексуальным гигантом…

Купаться без лишних свидетелей мы с Надеждой ходили довольно далеко, версты за две с половиной, к устью нашей речки, которая там делалась неожиданно широкой и, весело шебурша на песчаных отмелях, вливалась в другую, более значительную и лесосплавную.

Дорога шла лугом, вернее — не дорога, а узкая, пружинящая под ногами тропинка сквозь щедрое луговое разнотравье. Идёшь, зелёные стебли трав и цветов мягко щекочут босые ноги, и так и наносит тёплым медвяным духом. Каждый цветик-семицветик мы в лицо и по имени знаем: вот гвоздичка полевая, вот колоколец лиловый, клеверок тёмно-розовый — кашка, вот львиный зев, золототысячник, чистотел, а на медвежьих дудках, на их пахучих зонтиках пчёлы зудят, взяток собирают…

Кузнечики из-под ног так и сигают врассыпную, шмели гудят на басовых струнах, бабочки попархивают, и на всю эту благодать земную солнце смотрит с несомненной улыбкой!

Тропка огибает речные старицы, вокруг мелких теплых водостоин сухой тростник, ломкий в суставах, на ветру шуршит-шушкает, о чем-то шепчет, рассказывает. А над тростником стрекозы зависают, крылышками слюдяными трепещут, на месте в воздухе стоят, на нас глазища свои пучеглазые таращат… Но эти глазастые свидетели — не в счет!

На нашем берегу, так близко, что ветви их переплелись-перепутались, склонились друг к дружке две старые белые ивы. Их серебристо-зелёные пряди свисают, словно театральный занавес, над невысоким береговым обрывчиком, в котором чернеет узкий лаз в пещерку.

Вот здесь-то, под сенью ив (или — тенью? Всё время путаю эти понятия!) и находилось наше хорошо замаскированное убежище, наше таилище. Вместо густого разнотравья здесь на небольшой поляночке плотно росла короткая и очень мягкая травка, похожая на ощупь на шерстку молочного козлёнка, вся в мелких головках белого клевера. На ней-то мы и растягивались в полном блаженстве, освобождённые от ненужной одежды и вдобавок — совершенно одни в этом великолепном божьем мире…

И на самом-то деле, — кто, кроме Бога, мог нас увидеть в этом природном шатре, гораздо более роскошном, чем шатёр самой шемаханской царицы из известной сказки господина-сочинителя Пушкина?

…В тот памятный полдень мы купались втроём: Надежда, Наина и я потому как Татьяну услали в соседний городок с каким-то хозяйственным поручением.

Я, подложив руки под голову, лежал на спине в бездумном полузабытье, всей кожей впитывая чуть заметно веющий с луговой стороны ветерок с запахом медуницы. Убаюкивая и ещё более подчёркивая полную тишину, слабо тёрлись друг о друга узкие и вёрткие, серебристые, словно рыбки-уклейки, листочки наших древесных стражей. Как вдруг ко мне — всей своей прохладной после купания грудью тихо прижалась Надя: она, бесстыдница, была — как и полагается в раю, совершенно голой.

— Слу-у-у-шай… — еле слышным заговорщицким шепотом предложила она, — а давай Наинку… это самое… научим, как детей делать, а?! — И она почти беззвучно прыснула от этой ослепительной идеи. — А то она всё целка да целка, а так будет мне на пару, всё веселее! Нанька, а, Нанька! — окликнула она сестру, лежавшую чуть в отдалении с краю полянки, — те чего, дурёха, в трусах-то валяешься? Мокро же!

— Да так… — неопределённо отозвалась та, не найдя подходящего к случаю ответа.

— Наньк, а… А тебе не хочется побаловаться как следовает? Знаешь, сколь это хорошо-распрекрасно?!

Мы легли рядом с Наиной с обоих боков…

Я-то понимал, почему это Надежда сделалась такой размягчённой и доброй, готовой обнять весь мир, включая младшую сестру, и со всяким поделиться радостью: мы с ней совсем недавно вернулись из-под укромного занавеса нашего шатра, где с полным неистовством предавались любви, и Надежда стонала и ойкала от сотрясавших ее переживательств.

Думается, что эти охи и стоны, долетавшие до настропаленных ушей младшенькой сестрицы, недвусмысленно свидетельствовали, чем мы там занимались…

Надежда и впрямь в этом деле стала весьма напористой!

Однажды, в самый разгар нашего увлекательного занятия, когда Надя, в полном смысле слова оседлав меня, стонала и подпрыгивала, почти с чистого летнего неба из прозрачного облачка неожиданно хлынул счастливый грибной дождь.

По гладкой речной воде ударили первые, самые крупные капли, как будто кто-то большой щедро швырнул россыпью целую горсть однокопеечных монет…

Сквозь щедрые и ласковые дождевые струи просвечивало солнце, мокрые волосы Надежды свисали тяжёлыми сосульками, капли попадали мне в глаза, — поскольку я-то лежал на спине, — но мы не прервали своего галопа.

И я не удивился бы, ежели со стороны кому-нибудь могло показаться, что от наших разгорячённых бешеной скачкой тел шёл пар…

Наина сцепила ноги, как кузнечные клещи. И вдруг — совершенно неожиданно для нас — расплакалась. Тихо, но внятно.

— Да-а-а… А ежели это… попадё-ё-ёшься-а… — с подвыванием всхлипывала Наинка, — что же мы тогда маме-то ска-а-а-жем?!

— Да не попадёмся мы, не попадёмся! — торжествующе завопила Надела. — У Лёньки вот какая штучка есть! Видала? — и она двумя пальцами, словно котёнка за шкирку, преподнесла почти к носу сестры американский подарок, ещё влажный от недавнего употребления по его прямому назначению…

— Чего это такое?! — отшатнулась Наинка. Резинка и впрямь выглядела весьма непрезентабельно…

— Чего-чего… — передразнила её моя лихая партнёрша. — А того, что с нею… ничего такого… приключиться не может. Одно только полное удовольствие. Поняла?

Я со своей стороны не предпринимал никаких активных действий, хотя наинкины соски вызывающе торчали в небо. Я внимательно слушал эту морально-сексуальную артподготовку перед решительным и окончательным штурмом.

Я оставил сестёр для дальнейших объяснений, а сам спустился к речке, к моей журчалочке-выручалочке и, аккуратно прополоскав свою драгоценную хозяйственную принадлежность, снова скатал её в колечко… Тем более, что мне всё равно требовалось ещё некоторое время, чтобы восстановить затраченную энергию!

— Ты обязательно, обязательно спробуй! — убеждала младшую сестру Надежда, когда я, неслышно ступая по курчавой травке, снова приблизился к ним. — Да ужель тебе не хочется по-настоящему-то?! Знаешь, как наш Лёнечка сладко шворит?!