Честно говоря, я надеялся, что на этой беседе о литературе всё и закончится. Но не тут-то было!

Однажды (урок литературы был последним) Людмила Тимофеевна вдруг строго, — ну, строго-то ровно настолько, сколько могла! — посмотрела на меня:

— А тебя, Леонид, я прошу остаться. Я хочу поручить тебе очень интересную, перспективную тему для внеклассной работы. Я рассчитываю на твою добросовестность и верю, что ты с честью справишься с этой серьёзной дополнительной нагрузкой!

Ни хрена себе! Добросовестность… Честь… Вот влип! Мне никогда не могло придти в голову, что подобные слова могут быть хоть как-то связаны с моей собственной личностью!

И потом — нужна мне эта дополнительная внеклассная нагрузка, как зайцу триппер! От работы, как известно, кони дохнут! Но вслух, понятное дело, всего этого произносить не следовало…

Когда все высыпали из класса, освобождённо гогоча и хлопая друг друга по спинам, Людмила Тимофеевна вышла из-за учительского стола и села рядом со мной за парту. Она была такой, можно сказать, птичкой-невеличкой, что производила впечатление школьницы. Из белого накрахмаленного отложного воротничка выглядывала её тоненькая, похожая на ножку поганки, шейка. Она как бы доверительно положила руку мне на рукав и сказала вот что:

— Леонид! Я хочу дать тебе великолепную тему: «Маяковский — певец революции». Название раскрывает широкий смысл твоей будущей работы: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!» Чувствуешь, — какая мощь, какой огневой напор, какая исключительная преданность пролетарскому долгу!

Честно признаться, — ничего этого я не чувствовал. Ну — ни-ско-леч-ко! Но я обречённо сделал движение головой сверху вниз, что можно было принять и за согласие…

— Ты, кстати, любишь Маяковского?

— Не очень… — не слишком-то сообразуясь с идейной важностью момента, промямлил я. — Я больше Некрасова люблю: «Генерал Топтыгин» или «Мороз Красный нос»…

— Как можно сравнивать! — всплеснула ручками моя наставница. — Конечно, Некрасов — великий революционный демократ, певец угнетённого русского крестьянства, но Маяковский… Это же гигант, трибун, агигатор, революцией мобилизованный и призванный! «Я достаю из широких штанин…» — взахлеб процитировала она своим тонким и отнюдь не трибунным голоском…

Мы ещё не проходили патриотические «Стихи о советском паспорте» поэтому я не был соответственно подготовлен и воспринял эту знаменитую строчку самым непосредственным образом: не выдержал — и прыснул!

И видимо, — впервые до нее дошла вся смешная двусмысленность этой строчки!

Она сбилась и покраснела…

Тем не менее…

— Леонид! — ловким официальным зигзагом моя идейная руководительница ухитрилась-таки снова вырулить на основную дорогу. — Вам при вашей несомненной развитости необходимо развивать… Ой, что это я? Какое-то масло масляное… — спохватилась она. — Необходимо совершенствовать в себе навыки общественной деятельности. Вы несколько однобоко относитесь…

У меня встопорщились уши к вздыбилась шерсть на загривке, словно у встревоженной сторожевой собаки: я сразу почувствовал подвох, запах опасности. Она демонстративно называла меня на «вы»! Ох, это не к добру!

— И вы (опять это зловещее «вы»!)… будете со мной консультироваться по некоторым ключевым аспект ам данной темы… Во внеклассной обстановке, как мне кажется. Правда же, в этом самом нет ничего предосудительного, когда ученик навещает своего преподавателя в домашних условиях? — утвердительно, но вместе с тем с лёгким облачком беспокойства, набежавшего на эту утвердительность, спросила она и добавила строго:

— Так сказать, для неформального общения… Сколько завтра у вас уроков? Можете придти ко мне часов этак в восемь? И, кстати, я дам вам дополнительную литературу для вашего ответственного задания. Кое-какие выписки, цитаты, сборники статей о великом поэте — вам… (я насторожился, она опять намеренно соскользнула на «вы»)…такие материалы, безусловно, пригодятся. А потом я просмотрю предварительно то, что вы напишете, может быть, что-нибудь и подскажу, присоветую, что там следует добавить, исправить или прояснить. Так я жду вас?

…В середине октября в наших северных краях темнеет рано. Я шёл к своей учительнице для неформального общения в домашней обстановке.

Война кончилась, обязательную светомаскировку с окон сняли, но видимо, по прочно укоренившейся привычке, — за четыре-то долгих военных года! — свет в уличных фонарях не включали, да и было-то их, этих самых фонарей на всю Купеческую… виноват, — улицу Дзержинского — всего три или четыре. Так что шёл я не слишком быстро, аккуратно ступая по дощатым щелястым тротуарам, чтобы не попасть нечаянно на прогнившую доску или не завязить ногу в невидимой дыре с острыми занозистыми краями. Под дощатыми настилами в канавах булькала и переливалась невидимая в полной темноте вода, дышащая тиной и прелью.

Кое-где свет из окон слабо пробивал чёрную чернильную мглу, мягкие освещённые половички ложились под ноги, но когда я переступал через них и двигался дальше — тьма становилась еще гуще.

На крыльце училкиного дома света не было, и я сослепу задел ногой пустое ведро, которое с жестяным грохотом скатилось по ступенькам.

Этот лязг сыграл роль дверного звонка.

В освещённом проёме двери появилась Людмила Тимофеевна с высоко поднятой вверх керосиновой лампой.

— Это я ведро сшиб, — бодро возвестил я. — Извините.

— Вы не ушиблись, Леонид? — деликатно осведомилась она. — Проходите.

В комнате я сел на стул с гнутой спинкой возле стола, а но другую его сторону села хозяйка в платке из козьей шерсти, накинутом на плечи. Лампа-десятилинейка с синим стеклянным резервуаром стояла левее меня, так что её лицо было словно бы разделено на две половины — светлую, освещенную, и тёмную. И ещё на столе лежала стопка ученических тетрадей, — видимо, перед моим приходом она проверяла их.

Но разговор на этот раз у нас зашел не о литературе…

— Леонид… — словно бы собравшись с духом, как перед прыжком из парной баньки в снежный сугроб, храбро начала она. — Это правда, — то, что говорит о вас Надежда?

— Что — правда?

— Ну… то, что у вас есть… ЭТО — она только интонацией выделила смысл последнего слова.

— Что — это? — Вообще-то я не косноязычен, но здесь я изо всех сил старался быть немногословным по двум причинам: я вовсе но стремился помогать ей, а потом — я ведь не знал, чего в конечном счете наговорила ей Надежда. Поэтому я заранее отдавал инициативу наших дипломатических переговоров ей.

— Я имею в виду… что делает физические отношения между женщиной и мужчиной… ну, вы понимаете, конечно… как бы это сформулировать… почти безопасными. Это правда?

— Правда… — довольно сухо подтвердил я.

— Я понимаю… всю рискованность моего предложения… но если гарантируется полная безопасность… то сам факт… так сказать… подобных отношений… оборачивается совсем другой стороной. Ведь так? Что вы молчите?

— Так…

— А вы, простите за прямой вопрос, — взяли ЭТО с собой?

— Да… — осторожно и односложно ответил я, всё еще не понимая, куда она клонит.

— Такие действия… как визит к врачу. Чуть стыдно, но тут уж ничего не поделаешь. Леонид… — на одном выдохе вышепнула она, — знаете, я хотела бы попробовать… Вы не против?

Я чуть не упал со стула. «Вот это да! Нарочно не придумаешь!» — с ужасом подумал я и, не найдя слов для ответа, только еле заметно мотнул головой. Впрочем, может ли в знак согласия кивнуть баран, когда его за веревку, примотанную к рогам, волокут на убой?

Она пересела на кровать, предварительно сняв с него покрывало, и поманила меня. Я подошел вплотную. Она ждала. И это ожидание быстро становилось физически ощутимым, вроде угарного газа, проникающего в комнату из рано прикрытой, не до конца протопленной печки.

Я смотрел на нее, свою неказистую училку, женщину, самую чуточку старше меня самого, но явно младше бесхитростной, открытой и непритязательной тети Дуси, и всем своим звериным чутьем ощущал, что и у этой женской особи постоянно тлеет между ног неугасимый огонь, и она пытается удовлетворить его наиболее доступным, подворачивающимся под руку способом… И меня охватило какое-то непонятное, невеселое и дурное предчувствие.