Увидев Стиви, он протянул к ней руки, и она побежала к нему.

– Бен! О, Бен! – воскликнула она, засмеявшись от облегчения, когда увидела его подтянутым, загорелым и, очевидно, здоровым.

– Спасибо, что ты приехала, – сказал он с формальностью, которая ранила ей сердце.

– А ты в этом сомневался? Хотя бы минуту?

– Нет, – ответил он с печальной улыбкой. – Раз я пригласил тебя как товарища по несчастью. Садись, – предложил он, показывая ей на тенистый уголок, где стоял столик из кованого железа и кресла. Экономка принесла кувшин с лимонадом и два стакана, и когда Бен наливал, Стиви заметила, как дрожит его рука. Нервничал ли он, видя ее… или много пил?

– Бен, – сказала она, – твое письмо… Что ты имел в виду, когда…

– Не сейчас, – перебил он ее. – Сначала расскажи мне о себе… не ту чушь, которую я читаю в газетах. Расскажи мне про Стиви, которую я люблю.

– Вот она вся тут, – ответила она весело, – и в газетах все верно. Бен, я хочу знать про это письмо. – Она немного поколебалась. – Ты снова пьешь? Ты это имел в виду?

Последовало долгое молчание, затем вздох.

– Хотелось бы мне, чтобы все было так просто, Стиви. Никогда не подумал бы, что скажу такое, но мне хотелось бы, чтобы это был просто алкоголь. Это… это кое-что посерьезней, с чем не так-то легко справиться. Это называется – амиотрофический латеральный склероз, для большинства людей «болезнь Лу Герига». Что она делает, Стиви, – старается убивать тебя по капле постоянно. Начинает с атаки на твои мускулы, сначала маленькие…

Стиви обнаружила, что еле дышит, когда со все возрастающим ужасом слушала подробное описание того, как парализуются мышечные функции… пока ничего не останется, только работающий мозг, заключенный в беспомощное тело.

– Нет… – прошептала она, – нет, этого не может быть…

– Моя реакция была точно такой же… поначалу. Теперь же, когда я уже живу с этим несколько лет, я знаю…

– Несколько лет? Бен! Ты хочешь сказать, что знал об… этой вещи уже тогда, когда был со мной? Но… почему же ты тогда уехал, ничего мне не сказав, не дав мне шанс…

– Потому что не нашел того, что хотел знать, любишь ли ты меня настолько, что готова выйти за меня замуж. А когда выяснил… ну, мне не хотелось, чтобы ты осталась со мной из жалости. Я хотел получить жену, Стиви, не сиделку.

– Возвращайся сейчас вместе со мной, – сказала она не колеблясь. – Мы будем вместе. Это лучше, чем быть одному.

– Я не знаю, продержусь ли я еще столько времени…

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она, заранее боясь ответа.

– Я намерен сражаться всеми известными мне средствами, Стиви, – упражнениями, диетой, витаминной терапией, физическим трудом. Черт побери, мой доктор не перестает удивляться моей приличной форме. Но если я начну проигрывать эту битву, то… не уверен, что буду делать тогда. И я не знаю, сколько мне еще осталось…

– Бен, ты не должен так говорить… Ведь ты сам доктор. Ради Бога!

– Именно это я и подразумеваю. Знаешь, Стиви, для некоторых людей жизнь сама по себе является чем-то вроде пристрастия, такого, как алкоголь или наркотик. И они цепляются за нее еще долго, хотя она давно потеряла для них всякий смысл просто потому, что не знают, как с ней расстаться.

Всем сердцем Стиви хотела с ним спорить, вымаливать каждую минуту драгоценной жизни Бена. И все же, глядя на него сейчас, любя его выше всяких слов за его благородство и доброту, она засомневалась, есть ли у нее право просить его выдерживать то, что казалось ей невыносимым.

– Я просил тебя приехать сюда не для того, чтобы огорчить, Стиви, – сказал он, беря ее руку и стараясь сжать ее. Теперь она почувствовала дрожь руки, слабость его хватки.

– Послушаешь моего совета, Стиви… в последний раз?

Она молча кивнула, не доверяя своему голосу.

– Знаешь, – сказал он, – я горжусь всем, что мы сделали вместе. Я никогда не забуду этого… и тебя. В каком-то смысле ты самый честный человек, каких я только знал. За исключением одного: когда речь заходит о любви. Вот тут ты жульничаешь.

– Жульничаю? – повторила она.

– Именно так. Многие люди отличаются требовательностью, стремлением к полноте жизни, сознанием важности собственной персоны – и в личной жизни тоже.

Но я…

– Позволь мне договорить… пожалуйста, Стиви, это важно для меня. Я не смог объяснить тебе это, когда мы были любовниками. И надеюсь, что ты выслушаешь меня сейчас… Я знаю, как ты болеешь душой за Оазис. Как беспокоишься за каждую из женщин, которая проходит через его двери. Но я думаю, что Оазис для тебя не просто дело всей твоей жизни. И даже думаю, что он для тебя больше, чем миссия. Я думаю, что для тебя Оазис стал крепостью, местом, где ты прячешься, занимаешь оборону против самой себя, против желания отдать себя. Не тряси так головой, Стиви… Ведь я был там, помнишь?

– Да, – сказала она, и слезы потекли по ее щекам, – я помню. – Ей хотелось держаться бодрой ради Бена, но боль от сознания того, что он старается помочь ей, даже когда собственная жизнь ускользает из-под его ног, казалась невыносимой.

– Я видел, как ты работаешь по восемнадцать часов в день семь дней в неделю. Видел, как ты делаешь работу, которую вполне могла бы поручить и другим. Видел, что ты ведешь себя так, будто Оазис развеется в дым, если ты возьмешь отпуск. Стиви, это неправильно. Если тебе суждено умереть завтра, Оазис все равно будет существовать. Другие люди продолжат твое дело. Но, Стиви… есть одна работа, которую никто больше не сможет выполнить так, как можешь ты. Обещай мне, что ты позаботишься об этом. Дай мне слово.

– Это что-нибудь…

– Наполни свою жизнь любовью, – сказал он. – Полноценной любовью. Не делай Оазис заменителем. Обещай. Дай мне гарантию, что выполнишь эту мою волю…

Выполнить последнюю волю умирающего человека. Она буквально услышала эти два последних слова, которые он не договорил. Но без Бена как сможет она сдержать обещание? Когда-то у нее был Ли… а теперь у него есть другая.

И все-таки она кивнула Бену, дав ему обещание, которое он хотел услышать.

Когда она уходила от него, он снова заговорил об этом и заставил ее повторить клятву.

– Будь любимой, позволь себе быть любимой, – сказал он, и она ответила:

– Буду.

Она никогда не хотела разочаровывать, обманывать его; а теперь ей показалось, что это может случиться, несмотря на ее самые честные намерения. И она почувствовала, как ложь наконец легла между ними.

Энн в последний раз провела щеткой по густым черным волосам, затем скрепила их сзади лентой. Получилось прилично и в молодежном духе, хоть немного и не соответствовало ее одежде – дорогой шелковой блузе и хорошо сидящим габардиновым слаксам, самой скромной одежде в ее гардеробе.

Заметит ли Хэл? – подумала она, нанося небольшое количество губной помады на лишенное всякой косметики лицо. Увидит ли он, что напряженные линии вокруг ее рта разгладились, кожа расцвела, а глаза сверкали и без помощи всяких уловок и наркотиков?

Она вышла из комнаты и поспешила в кабинета к Стиви… всячески сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом. Ведь она страшно скучала без Хэла, и когда он прислал ей весточку, что на днях встречается в Санта-Фе с губернатором и что у него будет время ненадолго заехать в Оазис, Энн была вне себя от радости. Она испытывала благодарность к Стиви, потому что та позволила Хэлу не подвергаться обычным для посетителей процедурам и предоставила в их распоряжение свой кабинет, чтобы они могли там встретиться спокойно, подальше от любопытных глаз и длинных языков.

Энн уселась в кресло Стиви и посмотрела в окно, обрамлявшее горный ландшафт. Ей казалось, будто она уже поднялась на эти горы и вот-вот доберется до вершины. Нет труда, нет и награды, часто говорила Стиви, если какая-нибудь из ее «путниц» жаловалась, что ей трудно добиваться каких-то реальных перемен, которые окажутся прочными, не улетучатся. Когда Энн снова открыла в себе ту страстную и заботливую молодую женщину, которая когда-то влюбилась в молодого Хэла Гарретсона, то поняла, как трудно будет ей сохранить это новообретенное самоощущение, защитить его от расчленения, когда она снова окунется и гонку, диктуемую потребностями политической карьеры Хэла. Связанные с нею стрессы и не собираются исчезать; наоборот, они наверняка только усилятся. И тем не менее, в одном она была уверена: если она позволит себе еще раз утонуть в них, то винить, кроме нее самой, будет некого.