– Любое платье будет в самый раз, – сказал он, протягивая руку за пиджаком. – Ты всегда выглядишь очень мило, Энн… Только поторопись.

Она кивнула, проклиная в душе снова затягивающую ее трясину нерешительности и напряженности. Все-таки она не контролировала себя. Ее глаза остановились на косметической сумочке в раздумье, не требуется ли ей еще одна пилюля… Нет, она не должна поддаваться искушению. Всю свою замужнюю жизнь она была женой политического деятеля, и все, что от нее требовалось, выполняла блестяще – сколько слышала слов похвалы в свой адрес? И все-таки с той минуты, когда Хэл произнес: «Думаю, что я могу стать президентом», и когда она ответила: «Давай действуй», что-то переменилось. Зеленые пилюли, кажется, перестали делать свое дело.

Долгое время Энн считала эти пилюли «эмоциональным подспорьем». Разве не ее собственный брат, уважаемый всеми терапевт, прописал их ей, чтобы снимать напряжение, когда в последний год учебы в колледже ей приходилось выполнять колоссальное количество заданий за очень короткий срок. «Разумеется, лишь при необходимости», – предостерег он ее, и Энн все поняла и никогда не нарушала его предписаний. В те годы. Но с той поры, когда Хэл решил попытать счастья, которое, как они оба понимали, вполне могло ему улыбнуться, почти каждый новый день приносил все новые беспокойства. И теперь ей ежедневно требовались эти пилюли. А порой и две-три в день.

Нет, Энн управляла собой, когда влезала в голубое платье, а не в то, другое. Ей необходимо управлять собой, не становясь рабой пилюль. Ведь она может принять одну, а может и удержаться; и этим она отличалась от таких женщин, как Джоанна Кеннеди и Бетти Форд.

Она опять застыла, глядя на свое отражение.

А через секунду сняла платье и надела черный бархат, оценивая свой отразившийся облик. Выглядит ли она так, как и должна спутница будущего президента?.. Он вернулся в спальню, хлопнув дверью.

– Уже пора идти, Энн, – сказал он, и резкие нотки в его голосе побудили ее к действию.

Она оторвала глаза от зеркала и протянула руку к маленькой шкатулке в виде аллигатора, где хранились ее лучшие драгоценности. Не глядя на свое отражение, она дополнила свое платье бриллиантовыми клипсами и такой же брошью в виде веточки от Ван-Клеева и Арпелса. Она сунула ноги в пару простых вечерних лодочек за секунду до того, как условный стук возвестил о прибытии Фила Маккинни.

Хэл открыл дверь и впустил их самого надежного советника, принесшего с собой стопку газет.

– Потом пролистайте их, – сказал Фил, бросая газеты на кресло. – Этот твой европейский свинг получился триумфальным. Британцы говорят, что ты самая большая надежда Запада для дела разрядки, немцам понравилась твоя склонность к экономии, а французы в восторге от «безупречного стиля» Энн. Кстати… ты действительно превосходно выглядишь, Энн. Уж и не знаю, как ты ухитряешься, но продолжай в том же духе.

Энн улыбнулась в знак благодарности, однако слова Фила лишь усугубили ее нервозность.

Пока Хэл надевал пальто, Фил помог Энн влезть в просторную норковую шубу.

– Я заметил, как жена Главного не сводила глаз с твоей шубы утром в аэропорту, – заметил Фил.

– Я едва не оставила ее дома, – призналась Энн. – Но потом решила, что было бы лицемерием мерзнуть в простом республиканском суконном пальто – как кто-то однажды назвал его.

– Да, – засмеялся Фил, – в особенности если их первая леди разгуливает в соболином, которое может стоить восемьдесят «кусков».

– Ты что, думаешь, она ночи не спит, размышляя, что ей следует носить, а что нет? – иронически заметила Энн, когда они вышли в коридор, где к ним присоединилась пара флегматичных мужчин в темных пальто, их эскорт из КГБ.

– Сильно сомневаюсь в этом, – сказал Фил. – Согласно моим источникам, любой, кто осмелится покритиковать эту леди, остаток жизни будет сожалеть об этом. К счастью для нас, она с нетерпением ждет тебя и хочет узнать тебя поближе.

– О? Откуда ты знаешь?

– Энни, мы ведь не зря содержим агентуру, которая обходится стране в миллиарды долларов. – И когда Энн рассмеялась, продолжил: – Она говорила жене посла, что ей понравилось все, что она прочла о тебе в ее инструктивных заметках. – Он наклонил голову ближе. – Мне нет необходимости говорить тебе, каким переломом это может стать, насколько важно, если бы вы могли… подружиться.

Нет, подумалось ей, когда они входили в старомодный лифт, сделанный в европейской стиле, тебе не нужно говорить мне об этом. Я слишком хорошо знаю, что все, что я делаю в эти дни, важно, жизненно необходимо, имеет решающее значение, дело жизни и смерти, пан или пропал. Литания предупреждений и предостережений, казалось, громоздилась вокруг нее, подобно тяжелым камням, загоняя ее в узкий проход, на совершенно прямую дорогу, по которой она должна была проследовать, иначе она рискует потерять уважение Хэла – а также, рано или поздно, его любовь.

В огромном вестибюле, похожем на пещеру и украшенном лепниной, несколько торопившихся куда-то прохожих остановились, чтобы поглазеть на стройных, хорошо одетых американцев, однако одного слова, брошенного эскортом из КГБ, оказалось достаточно, чтобы они быстро исчезли. Снаружи их ждали черные «Жигули», мотор машины работал, согревая салон в этой ледяной московской ночи.

Фил помог разместиться Энн и Хэлу, а затем уселся рядом с водителем; задние сиденья были отделены стеклянной перегородкой. Люди из КГБ следовали за ними на маленьком «Москвиче».

– Когда я буду произносить сегодня свою маленькую речь, – поинтересовалась она, – следует ли мне отметить, что это исторический момент? Намекая… ну… что никто не владеет так международной дипломатией, как сенатор Хэл Гарретсон?

– Не перестарайся, – ответил Хэл. – Я всего лишь потенциальный кандидат, не забывай. Неважно, насколько я впереди по результатам голосования. Пока еще я далек от президента. И моя партия предпочитает, чтобы я не огорчал раньше времени человека, который занимает этот пост.

– А почему бы и нет? – нервно засмеялась Энн. – Он сам себя непрерывно огорчает.

Хэл нахмурился и дотронулся до ее руки. Она оказалась холодной, слишком холодной, в отличие от пылающего лица и блестящих глаз. Его глаза сузились, он повернулся и пристально посмотрел на нее.

– Энн… – начал он медленно.

– Все… все, я остановилась, – сказала она. – Я приняла всего лишь одну. Вполне достаточно, чтобы порхать как балерина.

Его тон стал жестче.

– По-моему, мы договорились… мы решили…

– Ты решил, – отрезала она. Затем более мягко: – Послушай, со мной все в порядке, Хэл, правда. Неужели ты думаешь, что я натворю что-нибудь после того, как мы зашли уже так далеко, стольким пожертвовали?

Вопрос повис в воздухе. В нем было нечто большее, чем простая риторика, хотя они оба давным-давно пришли к договоренности забыть про прошлое, никогда не говорить о том, какими разными могли бы быть их жизни, если бы…

Хэл поцеловал жену в лоб и заглянул в глаза, которые напоминали ему порой те, другие, с портретов великих импрессионистов Ренуара или Мане – большие и темные, сияющие… и чуть-чуть туманные, не обрисованные четко. На какой-то момент он отодвинул в сторону мысли о своей карьере и вспомнил ту далекую ночь, когда Энн впервые сказала ему о своей любви – а затем позвала его в постель с девственной страстью, которая приковала его к ней навсегда. В любви она стала его партнершей, его душкой-женушкой, его вторым «я». А в деле его карьеры они были как два метеора, оставляющих единый след, с одной-единственной благородной целью: продвигать вперед его карьеру без лести преданного слуги общества. По мере того как его политические цели осуществлялись одна за другой, Хэл чувствовал себя все сильнее, обходясь по шестнадцать – восемнадцать часов в день с малым количеством пищи и почти без отдыха, отвергая законы естества и работая за счет адреналина своих амбиций. Энн была для него самой большой опорой. С ее красотой, интеллектом и опытом в международных делах она звездой сияла во всех его кампаниях по выборам и никогда не упускала случая дать ему какой-нибудь ценный совет, когда они лежали рядом в постели. И теперь, несмотря на то что она все чаще стала прибегать к пилюлям, он поверил, что с ней все в порядке. Ему пришлось поверить этому…