Я побрела назад и приказала дому сделать купол черным.

Снаружи и внутри.

Я прочитала все, только что написанное мною о чуме — слишком мягко, слишком мило будто, уси-пуси, нам чуток и приходилось нелегко, но мы справлялись.

Мы не справлялись, ничего подобного. Вы понимаете, что творит такая смерть?

Моя мать впадала в раж, раздавая оплеухи и выплевывая обвинения, будто я засветилась с каждым мальчиком мужчиной фонарным столбом в городе (и с половиной девочек женщин чаш для пунша). Воображение подбрасывало ей самые живописные детали моих предполагаемых деяний с настолько сексуально извращенными подробностями, что я не могла их понять даже после ее пояснительных воплей.

Это называется справляться?

Еще одно развлечение времен эпидемии: мой отец ударил меня. А я дала ему сдачи. Это была не драка, а ритуал… один его удар, один мой.

Отчаяние. Способ задеть друг друга за живое, когда объятия казались слишком ничтожными.

Папа всегда бил меня по руке. Даже сегодня, закрыв глаза, я могу вспомнить острую боль, жгучее красное пятно на моей удивленной коже.

Я била папу по лицу. Мою руку колола его борода, я била достаточно сильно, чтобы руку обожгло жестким прикосновением усов. В общем, было чувствительно.

Когда он нашел лекарство, я перестала его бить. Я совсем перестала к нему прикасаться. Характер. Упрямство. Чем более одиноко мне без него становилось, тем больше я упиралась. Но иногда я молилась, чтобы мы снова смогли друг друга колошматить.

Это называется справляться?

Несколько раз нам, работающим в «цирке», едва удавалось вовремя вмешаться при попытке задушить больного кем-нибудь из добровольцев. Мы били несостоявшегося убийцу, а улумы замирали, обезумев от ужаса, некоторые даже умудрялись кричать: «Остановитесь!», пока остальные, их было большинство, лишь глазели и булькали: «А-а-а-а-а-а-а га-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а» — жуткое гортанное стенание, которое одно и сдерживало нас от расправы над тем, кто попал нам в руки. Но все равно до крови избитый человек портил чудную картину — белые пациенты на белых простынях.

Это называется справляться?

Мы шутили об умерших и умирающих — плоско, глупо, но наш смех трудно было остановить. Когда улумы спали, мы клали им на грудь лоскуты алой ткани, просто чтобы посмотреть, как их чешуйки меняют цвет. (Алый был нашим любимым цветом, потому что напоминал пятно крови.) Представляете, однажды мой друг Питер исхитрился написать свое имя на спине улума…

А какие омерзительные карикатуры и граффити были нарисованы на стенах нашего сортира! Как только эпидемия окончилась, кто-то сжег будки туалетов, и каждый житель Саллисвит-Ривера чувствовал стыд неловкость благодарность к вандалу.

Еще примеры, как мы справлялись? Два или три раза в день не занятые на шахте горянки уносили очередное мертвое тело к братской могиле за городом. Мы использовали под место захоронения заброшенную шахту, выкопанную тремя тысячами лет ранее какой-то неизвестной расой. Колония жила здесь явно недолго, но разрабатывала те же рудные жилы, что и наша «Рустико-Никель»… и, насколько мы могли судить, место по своей важности представляло несомненный интерес для археологов. Но мы заполнили его раздутыми трупами.

Однажды ночью в стельку пьяный рудокоп выстрелил сигнальной ракетой в эту шахту (рано или поздно такое должно было случиться) и погиб в столбе пылающего метана. Собрав раскиданные останки, мы сбросили их в ту же шахту вместе с хрусткими обгорелыми скелетами улумов, которые вынесло взрывной волной. После чего продолжали хоронить тела в том же месте. Это стало ритуалом субботнего вечера — запустить сигнальную ракету в шахту и полюбоваться результатом, но взрывы были менее впечатляющими.

Жаль. Если б нас задело громовой вспышкой, может, хоть это помогло бы нам «справиться».

Я понятно объясняю? Мне не кажется, что я жалею себя. Я просто хочу рассказать вам правду.

На всем протяжении чумы наш мозг разлагался. Наши соседи улумы — мертвы. Пациенты, за которыми мы ухаживали, — мертвы. Десятки городов улумов — пусты. Как-то вечером компания таких же, как я, детишек сидела в моей полусфере, передавая по кругу бутылку сово-ухалки, которую пили, чтоб был повод вести себя как пьяные… в ту ночь, около полуночи, моя поэтичная подруга Дарлин прошептала, что ей вдруг представились Глубинные районы, заполненные горами трупов до небес. Люди, живущие на побережьях, скоро увидят, как воды рек станут коричнево-зловонными.

Мы дружно закивали. Нас терзали те же кошмары. Вот в чем дело: мы никак не могли отбросить мысль о своей вине. Улумы умирали, а мы нет. Миллионы их безмятежно жили девятьсот лет и не заболевали. Через двадцать пять лет после прибытия хомо сапов вялая смерть начала источать свой яд.

Наверное, это мы занесли что-то. Или пробудили что-то. Или создали что-то. Ученые клялись, что птеромический микроб ничуть не напоминает организм из человеческого космоса, но мы отказывались им верить.

Вы это понимаете? Не головой, а сердцем. Вы это уловили? Вы чувствуете ледяное дыхание вины, хватающей вас за руки, подавляющей вас своим бременем?

Нет. Потому что вас там не было. Там были мы.

Мы были во всем виноваты. На нас была кровь каждой изумительной пожилой женщины, которую нам не удалось спасти. И когда мы, наконец, наткнулись на лекарство». Господи, улумы на отца смотрели как на гения, а людям его имя становилось поперек горла. Оливковое масло? Всего лишь оливковое масло? Не результат сложных исследований, а нечто, что было у нас с самого начала, нечто, что мы могли синтезировать в любых количествах в любое время, а мы сидели, ничего не делая, наблюдая, как умирают тысячи.

Когда мы, наконец, подсчитали точное число умерших, стало ясно, что люди Дэмота позволили умереть более чем шестидесяти миллионам улумов, порученных нашим заботам.

Шестьдесят миллионов. 60 000 000. Или, подходя к подсчету иначе, 93 процента всех улумов во вселенной. Весь биологический вид чувствующих существ практически уничтожен из-за того, что мы не поделились с ними капелькой салатной заправки.

Понадобился еще год (на Дэмоте он равен 478 дням, по 26,1 часа в каждом), чтобы скошенные вялой смертью улумы снова полностью обрели способность двигаться… или такую долю этой способности, которую им вообще удалось себе вернуть. Те мускулы, что были парализованы слишком долго, в основном оставались атрофированными, и тысячи выживших говорили только дрожащим голосом и не могли толком удержать в пальцах мелкие предметы.

Улумы продолжали убеждать нас, что рады и счастливы. Еще немного, и мы не могли переносить даже их вида. Они нам слишком о многом напоминали. Это было тягостное бремя.

Добровольцы перестали приходить в Большой шатер задолго до того, как наши улумы сами смогли о себе заботиться. И папе пришлось платить людям за работу, которую они прежде так охотно выполняли, — до такой степени найденное лекарство заставило каждого ненавидеть себя. К тому времени, однако, мы осознали, что улумам расходы были по карману — они же теперь богачи! Вымерло 93 процента расы — соответственно, благосостояние каждого оставшегося в живых приумножилось в 14, 29 раза.

Простые математические действия… даже учитывая экономическую неразбериху, последовавшую за чумой. И хомо сапы, и улумы ударились в сумасшедшие траты, перемежающиеся депрессиями с оттенком агорафобии плюс всеми остальными мелкими приступами слабоумия. Но, несмотря на это, большинство улумов вышли из этого безумия.

Люди других миров называли это проблеском надежды. Однако мы на Дэмоте никак не могли разглядеть во всем этом никаких проблесков.

Через семь месяцев после открытия спасительного лекарства на «Рустико-Никеле» в шахте № 12 произошло обрушение второй категории сложности: первое такое обрушение за двадцатичетырехлетнюю историю компании. Не помог десяток систем безопасности, и авария все равно окончилась одним смертельным случаем — это был доктор Генри Смоллвуд, оказавшийся на месте происшествия, чтобы вправить рабочей вывихнутую лодыжку.