Что-то вроде того. Но я искренне хотела разобраться, и я была убеждена, что узнаю чуму на ощупь. Ауру болезни, так же как и странную водянистость вялой мышцы. Я знала врага. Я массировала, растирала и разминала… переносила недвижные тела, мертвые и живые…

Я узнаю. Я была уверена, что узнаю. Один только раз сжать бицепс Ирану или плечо или тронуть безвольные мышцы его лица.

Его глаза были широко открыты, рот тоже. Как лицо Зиллиф на крыше моей полусферы целую вечность назад.

Я опустилась на колени. Потянулась к руке покойника.

Павлинья труба возникла из ниоткуда, и внезапно моя рука оказалась на другом конце помещения.

Такое не каждый день увидишь.

Павлинья штукенция материализовалась и поглотила мою руку, как удав… и там, на другом конце трубы, в пятнадцати метрах у противоположной стены комнаты, была моя собственная затянутая в резиновую перчатку рука, омываемая волнами пульсирующего цвета.

Я пошевелила пальцами. То есть стоило сказать, — что я почувствовала шевеление на конце своей руки, только вот шевелилось что-то в пятнадцати метрах от меня.

Мановение пальцами дальнего действия. Да тут возможностям нет ни конца, ни края. Или мне просто крышу снесло от удивления шока чертовски обалденного изумления?

Я отдернула руку. Пальцы скрылись в дальнем конце трубы, и моя кисть оказалась снова присоединенной к запястью, как будто никогда и не уходила погулять.

Никто не успел и глазом моргнуть, как павлинья трубка исчезла сама собой. Дело сделано.

Тишина. И тут Фестина с шумом выдохнула. И выпалила:

— Ты понимаешь, сколько законов физики только что нарушила? Невозможно быть наполовину внутри, наполовину снаружи хвоста!

— Может, ты просто никогда как следует, не просила, — предположил Тик.

Адмирал уставилась на него.

Я снова осторожно потянулась к трупу. И опять ниоткуда явилась, мерцая, павлинья трубка, с готовностью продемонстрировав проглатывание руки. В этот раз ее конец унесся вдаль по туннелю и исчез из виду. Я не знаю, как далеко занесло трубу, но почувствовала, как порывистый ветер обдувает мои прорезиненные перчаткой пальцы.

Я выдернула руку. Пока, павлинья штукенция. Она улетучилась туда, где «бог из машины» проводит время между своими появлениями на сцене.

— Это, возможно, поспешное предположение, — начал Тик, — но думаю, что Смоллвуд не должна прикасаться к трупу… как будто в этом есть какой-то риск. И если это рискованно для нее, то, наверное, рискованно для всех.

— Ага, — согласился Юнупур, поспешно отступая на пару шагов. — Возможно, нам стоит это получше обдумать.

Мне не нужно было обдумывать. Чем бы ни был этот павлиний хвост, я доверяла его чутью. Он хотел уберечь меня от чего-то, и это «что-то» было, скорее всего, заразным.

Чума вернулась.

У Юнупура с собой было дезинфицирующее вещество. Мы заставили его использовать полностью, погрузив в него его руки по самые плечи и обмыв также мембраны-паруса — все, что побывало хотя бы рядом с трупом. После Четикамп приказал всем убраться из шахты до тех пор, пока не прибудет команда по борьбе с эпидемической угрозой в полном составе.

Когда Четикамп радировал вызов команде, он велел им привезти с собой цистерну оливкового масла.

Снаружи казалось холоднее, чем раньше: из-за того сильного ветра, который я чувствовала ранее. (Правда ли, что павлиний хвост вывел мою руку по трубе на самую поверхность?) Небо сделалось мрачным — поблекло, погрустнело, осерчало. Небо наполнилось снегом и было готово сбросить его на наши головы.

Четикамп повел Юнупура и ребят из взвода к полицейским глиссерам… либо чтобы обсудить смерть Ирану, либо чтобы планировать действия на случай непредвиденных обстоятельств — если нам и вправду грозило новое пришествие чумы. Тик пошел за ними изображать наблюдателя. Полагаю, мне бы тоже стоило пойти, но я не пошла.

Вместо этого мы с Фестиной отправились пешком на берег озера Васко. Ни одна из нас не заговорила по пути. У нас обеих, похоже, была большая склонность к молчанию.

Ветер стих. Пошел снег. Крупные белые хлопья осыпались на берег. Они опускались на песок, на деревья, на мои волосы… на волосы Фестины… на ее ресницы…

Она взглянула на меня. Я притворилась, что рассматривала озеро за ней.

Трудно было поверить, что прошла уже половина дня. Приближался полдень, но тучи сгустились так плотно, что, казалось, земля на две трети погрузилась в сумерки. Все поблекло и посерело. Снова задул ветер и начал взметать снежные вихри, да такие, что нам стало трудно разглядеть обратную дорогу к глиссеру. Но с чего бы это мне беспокоиться о том, чтобы не потеряться в снежной буре? Павлиний хвост спасет меня, не правда ли?

«Я слишком устала, чтобы думать об этом», — сказала я себе. В прежние времена это вполне сошло бы за отговорку от моего прежнего рассудка, чтобы он отстал от попытки разрешить эту проблему. Но нынче это не сработало. Мой связующий кристалл был жесток и неспособен от чего-либо отрешиться.

По турзилефф. Калафф. Не слуга. Дочь.

Голос Фестины ворвался в мои мысли.

— Что там за штуковины разбросаны? Вон, видишь?

Мы стояли прямо на краю озера — там, где песок припорошил корку льда, сковывающего воду. Те штуковины, что увидела Фестина, были темными комьями размером с мой кулак: яйца водосовы, отложенные по осени, они высиживались-замораживались всю зиму напролет, но должны были вылупиться всего через несколько дней, когда сойдет лед. Новорожденные совы были страшными, как смертный грех, этакие омерзительные головастики-переростки, и птиц они ничем не напоминали. Только спустя три месяца они превращались в ухающих хищников, охотящихся на грызунов на земле и мелкую рыбешку в воде.

Я начала все это рассказывать Фестине; но в ту секунду, когда она узнала, что видит яйца, взгляд ее сделался счастливо-безумным.

— Яйца? — переспросила она. — У меня есть. — Она осеклась. — У меня их целая коллекция, — продолжила она, теперь пытаясь говорить небрежно и с трудом напуская на себя строгость. — Я могу говорить о ней часами и утомить тебя до слез.

Я внимательно на нее поглядела.

— Ручаюсь, что никому ты о своей коллекции не рассказываешь.

Она засмеялась, но на полсекунды позже, а то я могла бы в этот смех поверить.

— Ты права. — Ее взгляд метнулся в мою сторону, но она тут же отвела его, увидев, что я, не переставая смотрю на нее. — Так, Фэй, я хочу попытаться заполучить одно из этих яиц. Ничего в этом плохого нет, правда?

Я кивнула.

— Водосовы здесь встречаются так же часто, как мухи-кровососы. Природа не обидится на то, что ты заберешь одно яйцо. — Я шагнула в сторону озера. — Мы можем поискать палку, чтобы пробить ею лунку во льду…

— Оставайся-ка ты здесь, — велела Фестина. — Я сама все сделаю.

— Тебе точно не нужна помощь?

— Оставайся на берегу, чтобы вытащить меня, если я провалюсь под лед. — И она скользнула в сторону по берегу, всем своим видом демонстрируя поиск какой-нибудь дубины.

Я наблюдала, как она ползает по берегу, пытаясь долбить лед концом найденной палки. Она продолбила бы дырку достаточно скоро — сейчас шел снег, но до этого пятидневная оттепель хорошенько подтопила ледяную корку. Как только дыра будет пробита, она сможет той же палкой выковырять яйцо, после чего у нее будет собственный уродец-совоголовастик.

Как-то отец подарил мне ручную водосову.

— Сначала она омерзительна, потом будет летать… — вот что он мне сказал.

И моя сова, Джилли, преподала мне урок, выскользнув однажды из клетки и так никогда и не вернувшись: одно за другим дорогие существа исчезают из твоей жизни. Домашние питомцы. Люди. Мой отец.

Рядом со мной замерцал свет. Я повернулась и увидела павлинью трубку, парящую над озером, но вне досягаемости… в ту секунду она была узкой, не шире моей вытянутой руки. Взгляд вскользь — в сторону Фестины; она трубы не заметила. Падал густой снег, и она не смотрела в мою сторону — она была занята своим делом, стеснялась и скрытничала.