Я неопределенно хмыкнул.

— Да-да, именно об этом я все время толкую советнику Граббери. Надо идти в ногу с временем. Нельзя жить в одном стиле, а умирать в другом. Это анархизм.

— Анахронизм, — не успев подумать, что лучше промолчать, брякнул я.

— Ну ладно. — Крабрак резко нагнулся и вынул из ящика картонную папку. — Мои заботы вас вряд ли интересуют. Вы-то, я думаю, хотите поговорить со мной о вашем письме. — Оказывается, мое письмо хранилось у него в специальной папке, и я на секунду почувствовал себя очень значительной личностью, хотя в глубине души понимал, что это вздор. Крабрак раскрыл папку, и я заметил, что в ней под моим письмом лежит еще несколько листков. Мне пришло в голову, что он завел на меня персональное досье с доносами Штампа и Ведьмы, а возможно, и с записями невразумительно-паутинных словес старика Граббери. Поправив крахмальные манжеты и подтянув зауженные книзу брюки, Крабрак добавил: — Так вы, стало быть, хотите уволиться? Я правильно вас понял?

— Видите ли, мне, конечно, хотелось… раз такая возможность… — От моей заранее заготовленной речи остались только эти ошметки.

Крабрак вынул из папки мое письмо. А я попытался рассмотреть, какие под ним лежали бумажки. Это были желтоватые, густо исписанные его рукой листки для заметок, на которых он обычно рисовал свои «покойницкие ларцы». Хмурясь, как будто ему трудно разобрать мою машинопись, он прочитал:

— «… мне довелось получить приглашение от Бобби Бума…» — Я решил, что он собирается читать письмо фразу за фразой, требуя от меня подробных объяснений. — Это тот парень, который выступает по телевизору? — спросил Крабрак.

— Да-да, — поощряюще отозвался я.

— Оч-ч-чень толковый парень. Оч-ч-чень, — заметил Крабрак. — И вы думаете у него работать?

— Ну, видите ли, ему понравились некоторые тексты, которые я послал, и он…

— А вы, стало быть, хотите стать писателем? — спросил Крабрак заинтересованным тоном внеслужебного субботнего разговора.

— Совершенно верно, это главная моя цель, — окончательно успокаиваясь, ответил я и откинулся на спинку стула. — Ну и, разумеется, это очень денежная работа — если ей заниматься со знанием дела.

— И как же вам будут платить? Пошуточно? Или помесячно?

— Ну, это оч-ч-чень нелегко объяснить. Оч-ч-чень, — сказал я, не впервые замечая, что машинально имитирую строй речи своего собеседника. Но Крабрак внезапно потерял интерес к нашему разговору. На мои с трудом придуманные подробности моей будущей работы он рассеянно отзывался равнодушным «так-так» и рассматривал лежащие в папке листки. Потом его рассеянность сменилась деловитостью. Он проворно встал и, облокотившись на спинку стула, принялся покачивать его из стороны в сторону.

— Так вот, значит, это ваше письмо, — начал он, и мне стало ясно, что он приступил наконец к серьезному разговору. Я понимающе посмотрел на него.

— Думается, что вы и сами признаете ваше письмо оч-ч-чень легкомысленным. Оч-ч-чень. Что вы на это скажете?

— Ну, что же на это можно сказать, — едва слышным голосом неопределенно пробормотал я.

— Оч-ч-чень легкомысленное письмо, Сайрус. Оч-ч-чень. Я бы даже сказал — непрофессиональное. Оч-ч-чень, оч-ч-чень непрофессиональное письмо, Сайрус. — Он, видимо, считал работу в похоронной конторе профессией!

— Ну, рано или поздно мне все равно пришлось бы уйти, — откашлявшись, промямлил я.

— Конечно, Сайрус, конечно. Мы все это понимаем, Можете не сомневаться. Никто из нас не намерен мешать вашей карьере. Я, например, желаю вам всего самого наилучшего. Но думается, что вам следовало подойти к этому делу немного попрофессиональней, Сайрус. Думается, что так.

— О чем вы говорите, мистер Крабрак? — тоном трагика из любительского спектакля спросил я.

— Мы надеялись, — ответил Крабрак, — надеялись, Сайрус, что, делая такой шаг, вы захотите, обсудить с нами парочку оч-ч-чень важных вопросов, Оч-ч-чень.

Знакомый страх ледяной рукой сжал мне сердце. Еще раз откашлявшись, я обессиленно спросил:

— Каких вопросов, мистер Крабрак?

— Видите ли, Сайрус, мы были очень разочарованы — оч-ч-чень! — когда поняли, что у вас не возникло потребности с нами поговорить накануне столь серьезного шага. Я имею в виду ваше письмо, Сайрус. Не думайте, что мы желаем вам зла — ни в коем случае! — но хотелось бы, чтобы вы дали нам кое-какие разъяснения.

Это было здорово трудно — не показать ему, что я прекрасно знаю, о чем он толкует. Изо всех сил стараясь выдержать заданный им самим тон непринужденной беседы, я сказал:

— Что ж, вы, вероятно, правы — моя работа у вас оставляет желать лучшего. Поэтому, в частности, я и решил, что мне надо уволиться.

— Да я вовсе не про вашу работу говорю, — отрезал Крабрак. — Вовсе не про работу, Сайрус. Я говорю, что мы ждем от вас кое-каких разъяснений.

Он внимательно посмотрел на меня, чтобы определить, достаточно ли хорошо я его понял, а потом вкрадчиво, почти нежно, сказал:

— Думается, например, что история с календарями требует разъяснения — вы ведь так и не потрудились разъяснить нам, куда они делись.

Я тоже посмотрел на него и облизал пересохшие губы. Мне, в общем-то, давно уже стало ясно, что он знает про календари. Знает или по крайней мере догадывается. Но я надеялся, что природная деликатность, или, верней, профессиональная, раз навсегда усвоенная им тактичность, которая частенько спасала меня от неприятностей, помешает ему завести этот безнадежный разговор. Я решил, что сейчас мне лучше всего молчать — да и что я мог сказать?..

— А они стоят денег, Сайрус. Немалых денег. И мы до сих пор не можем понять, что же вы с ними сделали.

Сообразив, что мне надо попробовать хоть как-то оправдаться — рассказ про пожар на почте уже зрел в моей голове, — я начал:

— Случилось досадное недоразумение…

— При чем тут недоразумение, — перебил меня Крабрак, — если двести или триста календарей не были, насколько мне известно, посланы адресатам. Да, вы собираетесь уходить, и, по-моему, правильно делаете. Мы все понимаем — это оч-ч-чень, мудрый шаг, Сайрус. Оч-чень. Но предварительно вам следует кое-что прояснить и обеспечить.

Я — да и сам Крабрак тоже — не сумел бы сказать, какой смысл он вкладывает в слово «обеспечить». У него была привычка коллекционировать слова, чтобы вставлять их — иногда вовсе не к месту — в свои высокопарные фразы. Теперь он мог разглагольствовать о календарях до самого вечера — просто потому, что ему было неведомо, как люди меняют предмет разговора. И я решил прийти ему на помощь:

— Разумеется, мистер Крабрак, если я должен заплатить…

— Заплатить, Сайрус? — перебил он меня. — Вы говорите, заплатить? Но дело не только в деньгах! Не только в деньгах, Сайрус. Затронута репутация нашей фирмы. Что вы об этом думаете, Сайрус? Календари должны были упрочить репутацию фирмы, и нам непонятно, почему вы не разослали их адресатам. Они должны были упрочить нашу репутацию, Сайрус! Мы заказали их вовсе не для того, чтобы выбросить кошке под хвост. Так дела не делаются, Сайрус.

Крабрак завелся. Он оставил спинку стула в покое, сел и принагнулся над своим пустым столом, вертя в руках черную линейку. Его глаза сверкали.

— Нет, так дела не делаются, Сайрус. Вы, вероятно, не понимаете, что попали в очень трудное положение. И с календарями и со всем прочим…

— С каким прочим? — пролепетал я.

— Вы прекрасно знаете, с каким, Сайрус. Вам не помогут пустые вопросы. Что вы, например, скажете про таблички для гроба?

Этого я никак не ожидал! У меня просто челюсть отвисла. В минуты трезвых раздумий мне бывало ясно, что Крабрак знает о календарях. Я подозревал, что ему известно про мухлевку с записями в почтовой книге, и меня даже удивляло, что он до сих пор еще не заговорил об этом. Я был уверен, что ему случалось видеть наши издевательские Граббери-представления и что в такие минуты он терял дар речи — только это избавляло нас от неприятной беседы. Но таблички?! Я мог бы поклясться, что про таблички ему ничего не известно.