Заскрипели ступени лестницы, а потом послышались приближающиеся к уборной шаги. Кто-то дернул ручку запертой двери. Я ожидал, что услышу после этого, как шаги удаляются, да не тут-то было: пришедший стоял у двери и тяжело дышал. Тогда я начал тихонько насвистывать — дескать, уборная занята — и лихорадочно вспоминать, не разговаривал ли я только что вслух. Ручку двери дернули опять.

— Занято, — хрипло выговорил я.

— Да ты что — завещание там пишешь, что ли? — спросил из-за двери Штамп.

Точно так же изводила меня дома бабушка. «Отвали», — крикнул я Штампу — точно так же, как мне всегда хотелось крикнуть бабушке. Штамп стал пинать дверь ногами. Я подумал, что, если б в двери была замочная скважина, он бы наверняка уже прилип к ней своим поганым глазом.

— Похабности на стенках запрещается писать, — пропел Штамп. Я не отозвался. — Будущее Англии в ваших руках, джентльмены! — отрывисто, перемежая слова топотом, выкрикнул Штамп, и я понял, что он подпрыгивает, стараясь заглянуть в уборную через верхнюю кромку двери. «Сказано тебе — отзынь!» — проорал я Штампу и встал. Намокшие комки бумаги все еще плавали в унитазе, но мне почему-то казалось, что при Штампе нельзя лишний раз спускать воду. Я нагнулся, собрал лежащие на полу календари и осторожно, так, чтобы не было слышно шелеста бумаги, снова засунул их под джемпер, а Штамп тем временем утробно, будто тужась при запоре, надсаживался:

— Ты зачем читаешь в сортире порнографию? — Я не ответил. — Чтоб мне гадом быть, ты читаешь там порнографию! Его рука опустилась на ее шелковистое в капроновом чулке колено, — прохрюкал, распаляясь, Штамп, и на меня из-за темно-зеленой сортирной двери посыпались паскудные непристойности.

Но тут лестница опять заскрипела — под легкими, видимо, замшевыми башмаками, и мне сразу же представились ярко-желтые, торчащие из-под коричневых габардиновых брюк носки. Потом послышался гнусный, гнусавый голос Крабрака: «Вам что — нечего делать в конторе, Штамп?» — и почтительно приглушенный фальцет Штампа: «Да я просто жду, когда освободится туалет, мистер Крабрак».

— Думается, что вы многовато времени проводите в туалете, — изрек Крабрак. — Думается, что многовато, — повторил он. Ему нравились его изречения, и он всегда бубнил их по несколько раз, вроде заезженной пластинки.

Крабрак не был похож на классического гробовщика, как их рисуют, скажем, в комиксах. И все же, глядя на него, я всегда вспоминал комиксы — особенно про психоаналитиков. Он был молодой — лет двадцати пяти, двадцати шести, — но молодой, да, как говорится, из ранних, а по ухваткам походил на торговца подержанными автомобилями. И он действительно торговал автомобилями — до того, как начал торговать гробами. Половинный пай в похоронной конторе достался ему по наследству, и похороны отца были его первым шагом на новом поприще. После этого он редко участвовал в похоронах, да и выглядел бы он на похоронах диковато, этот пижон, в своем клубном с блестящими пуговицами пиджаке и канареечном джемпере. Но он был полезен конторе, потому что, во-первых, здорово умел ублажать пожилых дамочек и, во-вторых, считался прихожанином всех страхтонских церквей, в том числе евангелической, баптистской, унитарной, методистской и англо-католической.

— Вы бы поднялись в контору, — услышал я его голос, — а то мне надо уйти. — Штамп зашаркал к лестнице, и скрип ступеней заглушил его подхалимское бормотание.

— Это вы, мистер Крабрак? — спросил я.

Он или не услышал, или сделал вид, что не услышал, и стал беспокойно бродить по подвалу.

— Это мистер Крабрак? — переспросил я.

— Он самый, — ответил Крабрак брюзгливо. — Дожидается своей очереди.

— Минуточку, мистер Крабрак, — громко, без интонаций сказал я, как бы крича человеку из окна мансарды. — Мне надо поговорить с вами до вашего ухода.

— Что-что?

Мой нарочито громкий голос звучал нелепо и оскорбительно, но изменить его я уже не мог.

— Да просто мне бы надо увидеться с вами до того, как вы уйдете.

— Вот-вот, — отозвался Крабрак, — мне тоже думается, что нам пора немного побеседовать. — Запертый в промозглой одиночке сортира, я лихорадочно обдумывал, зачем это ему надо со мной «побеседовать», и пытался сообразить, какой из моих проступков мог выплыть наружу.

— Но сейчас у меня нет на вас времени, Сайрус, мне надо организовать очередные похороны. Вам придется прийти в контору после ленча.

Каждую субботу, когда контора закрывалась, Крабрак колдовал в своем кабинете над чертежной доской, пытаясь изобрести современный гроб. Пока что он не решался рассказать о своих изысканиях советнику Граббери — тот признавал только традиционно дубовые, с медными ручками гробы, — но постоянно рисовал в блокнотах обтекаемые, как он выражался, покойницкие ларцы. Зато ему удалось радиофицировать наш похоронный подвижной состав — опять же его выражение. Во время похорон он сидел в своем кабинете, держа перед собой микрофон, и бубнил что-нибудь вроде: «Ласточка, я фиалка, продолжайте движение, — по никто, насколько мне было известно, ему не отвечал. Да и какие он мог дать указания, если б ему ответили? Приказал бы перенести похороны на другое кладбище, что ли?

А в письменном столе у него хранился экземпляр «Незабвенной» — для генерации идей, как он говорил.

На мое «Приду, мистер Крабрак» он ничего не ответил, и я не знал, унесла его нелегкая или он продолжает рыскать по подвалу. На всякий случай я опять спустил воду. Когда она схлынула, в унитазе осталось два раскисших комочка бумаги. Я развернул сложенный вчетверо конверт, выудил и, преодолевая тошноту, из унитаза, кое-как запихал в конверт и сунул его в карман. Потом отпер дверь. Крабрак, оказывается, никуда не ушел. Он окинул меня цепким, как у таможенника, взглядом и прошествовал в сортир.

Наверху Артур, уже в плаще, ждал меня, чтобы вместе идти пить кофе. Но едва я переступил порог, Штамп гнусно завыл; «Порнографию в сортире очень весело читать!» Выл он, слава богу, вполголоса, чтобы не услышал внизу Крабрак. Я снял с вешалки свой плащ. С воплем: «Да что ты хоть читал-то? «Любовника леди Чатерлей»?» — Штамп подскочил ко мне вплотную и, грубо обшарив меня, радостно заголосил: «Вот она! Вот она книжка-то! Под джемпером! Ух, развратник! Ух-х-х!»

Я схватил его за запястья и прошипел:

— А ну убери свои похабные грабки, дегенерат! — Но он, якобы завершая шутку, а на самом деле всерьез, хрипло проныл:

— Дай нам-то почитать, мы тоже хотим полакомиться!

— Ты идешь наконец? — нетерпеливо спросил Артур, открывая дверь. Я надел плащ.

— Особо-то не засиживайтесь, мне тоже надо перекусить, — сказал Штамп.

— Засохни, — отозвался я.

— Гробы не грызи, — сказал Артур.

— Засохни, — ответил Штамп.

В Страхтоне было сколько угодно объектов для осмеяния. Мы произносили погромные речи со ступеней Налогового управления и частенько спасались бегством после клоунского парада на Городской площади у Памятника Павшим. Иногда мы бродили по Торговой улице, выкрикивая что-нибудь вроде «Кому груш на фунт сушеных?», чем сбивали с толку покупателей и злили продавцов-лоточников, потому что наши прибаутки смахивали на их зазывные скороговорки.

Надгробная ваза Иосии Блудена в нашей витрине вызывала у нас пререкания между Блуденом-старшим — Артуром и его непокорным сыном, за которого подавал реплики я. Сегодня, как и обычно, диалог начал Артур:

— Нашей Блуденской фирмой завсегда правил Блуден. А ты, стал' быть, приехал из своего университута и отцовское дело для тебя не подходит?

— Но пойми же, отец, — подражая университетскому выговору, включился я. — У каждого человека свое призвание…

— А ты мне своей ученостью голову-то не дури, — перебил меня Артур, подозрительно похоже имитируя моего отца. — Ты глянь-ка на мать: мать-то из-за тебя вся извелась.

— Отец! Посмотри в окно. К нашему дому приближаются какие-то люди.