Возвращаясь, он думал:

«Если французы позволяют, чтобы их оскорбляли такие bravards,[104] это не мое дело. Они не заслуживают быть свободными».

Это рассуждение пришло ему в голову на Итальянском бульваре. Мейнард заметил, что здесь вид гуляющих опять изменился.

По мостовой шли войска, на углах стояли посты. Все кафе заполнились солдатами, которые требовали выпивки и не думали платить за нее. Хозяев, которые им отказывали, били или угрожали им саблей.

Солдаты приставали к прохожим. Маршировали полупьяные взводы; шли они быстро, словно по какому-то важному, неотложному делу.

Видя это, многие сворачивали на боковые улицы, чтобы вернуться домой. Другие, считая, что солдаты всего лишь расслабляются после президентского смотра, пытались отнестись к этому добродушно. Полагая, что все это скоро кончится, они оставались на бульварах.

Среди них был и Мейнард.

Уступая дорогу отряду зуавов, он поднялся на ступени дома у начала Рю де Вивьен. Взглядом опытного солдата разглядывал он проходимцев в мундирах; они казались арабами, но он знал, что это отбросы парижских улиц, переодетые для маскировки в тюрбаны последователей Магомета. Он не думал, что такие солдаты после стольких лет могут появиться в стране, гордящейся своим рыцарством.

Он видел, что они уже пьяны, идут вслед за командирами, пошатываясь, без строя, и почти не обращая внимания на приказы. По двое и по трое выходят они из рядов, заходят в кафе, пристают к горожанам, которые испуганно шарахаются от них.

У входа, где остановился Мейнард, пыталась найти убежище молоденькая девушка. Она была красива и элегантно, хотя и скромно, одета. Возможно, гризетка или кокотка.[105] Мейнарду было все равно, он на нее не смотрел.

Но на нее обратил внимание один из проходящих мимо зуавов. Выйдя из строя, он поднялся по ступенькам, намереваясь поцеловать девушку.

Девушка умоляюще взглянула на Мейнарда, который, ни мгновения не колеблясь, схватил зуава за воротник и пинком послал вниз по ступенькам.

Послышался крик «На помощь!». Солдаты остановились, словно в удивлении от внезапного нападения. Офицер вернулся бегом и остановился, глядя на незнакомца.

— Sacre! — воскликнул он. — Это вы, мсье! Тот самый, что против империи!

Мейнард узнал негодяя, который накануне вечером поссорился с ним в кафе де Миль Колон.

— Bon![106] — воскликнул Вирок. — Задержать его! Отвести в караульную на Елисейских Полях! Вы пожалеете, мсье, о своем вмешательстве в дела страны, которая стремится к империи и порядку! Vive l’Empereur!

Подскочило с полдюжины негодяев в алых мундирах, они окружили Мейнарда и потащили его по бульварам.

Именно столько потребовалось, чтобы силой увести его.

На углу улицы Мира его глазам предстало необычное зрелище. Свидетелями его унижения стали три леди, сопровождаемые тремя джентльменами. Прогуливаясь по тротуару, они отошли в сторону, чтобы пропустить солдат, которые вели пленника.

Как ни быстро провели его, он их узнал: миссис Гирдвуд с девушками, Ричард Суинтон, Луис Лукас и его спутник!

Но времени подумать о них или о том, почему они здесь, у него не было. Мейнарда тащили зуавы, время от времени проклиная и толкая его. Он был объят гневом и стремлением к мести. Для него это был час мучений и бессильной злобы!

— Клянусь Юпитеуом! — воскликнул Суинтон. — Это тот тип — Мейнауд! Вы его помните, леди? Тот самый, что в Ньюпоуте оскоубил меня, а потом сбежал и не дал мне возможности получить удовлетвойение как джентльмену.

— Ну, ну, мистер Суинтон, — вмешался Лукас. — Я совсем не хочу противоречить вам, но вы меня извините, если я скажу, что он совсем не сбежал. Мне кажется, вы должны это знать.

Враждебность речи мистера Лукаса легко объяснить. Он вообще был настроен враждебно по отношению к Суинтону. И неудивительно. Он преследовал наследницу с Пятой авеню во время всего тура и не без оснований рассчитывал на успех, а тут новая опасность со стороны соперника-англичанина, только что вернувшегося на поле битвы.

— Мой доугой мистеу Лукас, — ответил Суинтон, — все это, конечно, пуавда. Этот тип написал мне письмо, котоуое дошло до меня с опозданием. Но не понимаю, почему он сбежал и не оставил мне адйеса.

— Он вовсе не сбежал, — возразил Лукас.

— Ну что ж, — сказал Суинтон, — не стану с вами спойить. Ни в коем случае не стану с вами, мой доуогой дууг…

— Что бы это значило? — вмешалась миссис Гирдвуд, заметив вражду между поклонниками Джули и стремясь прекратить ее. — Почему они его арестовали? Может мне кто-нибудь сказать?

— Возможно, он совейшил какое-нибудь пйеступление? — предположил Суинтон.

— Маловероятно, сэр, — ответила Корнелия.

— Ну… ну… Мисс Инскип, может, я зйя назвал это пйеступлением. Вопуос в фоуме выуажения. Мне говойили, что этот Мейнауд — отъявленный йеспубликанец, готовый уничтожить общество, йелигию — коуоче, все на свете. Несомненно, он вмешался в дела здесь, во Фуанции, и поэтому его айестовали. Так я пйедполагаю.

Джули молчала. Она смотрела вслед арестованному, который перестал сопротивляться и вскоре исчез из виду.

В сознании молодой девушки возникали мысли, которыми Мейнард мог бы гордиться, если бы узнал, что он их вызвал. В момент его унижения прекраснейшая женщина на бульварах горячо ему сочувствовала.

— Мы ничего не можем сделать, мама?

— Относительно чего?

— Для него, — она указала вслед Мейнарду.

— Конечно, нет, мое дитя. Мы не можем. Это не наше дело. Он сам ввязался в неприятности с этими солдатами. Может, как говорит мистер Суинтон, дело политическое… Пусть выбирается сам, если сможет. Вероятно, у него есть друзья. Так это или нет, мы ему не можем ничем помочь. Даже если попытаемся. Что мы можем сделать, чужие в чужом городе?

— А наш посол, мама? Ты ведь помнишь, что капитан Мейнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Пойдем в посольство?

— Мы ничего подобного не сделаем, глупая девочка. Говорю тебе, это не наше дело. И мы не станем в него вмешиваться. Идемте! Нужно вернуться в отель. Эти солдаты ведут себя необычно. Нам лучше уйти отсюда. Посмотрите! На улицах новые войска, и они очень невежливо обращаются с прохожими.

Миссис Гирдвуд была права. Один за другим с боковых улиц подходили новые отряды, по бульварам везли пушки с зарядными ящиками, кучера, казавшиеся пьяными, гнали лошадей галопом.

Тут и там пушки останавливались и как будто готовились к стрельбе. Проходили рядами кавалеристы, кирасиры, в основном африканцы.

Все громко кричали, как люди под действием винных паров. По рядам пробегали слова:

— Vive l’Empereur! Vive l’armee! A bas ces canailles de deputes et philosophes![107]

С каждым мгновением смятение увеличивалось, толпа росла, в нее вливались ручейки с боковых улиц. Горожане смешивались с солдатами, тут и там слышались гневные крики и протестующие речи.

И вдруг, словно по заранее намеченному сигналу, разразился кризис.

Он и был заранее намечен, этот сигнал, известный только предводителям.

С направления Мадлен раздался выстрел из пушки большого калибра, он прокатился по бульварам и отразился по всему Парижу. Его услышали на далеком бульваре Бастилии, где были воздвигнуты фальшивые баррикады. Вслед за первым выстрелом раздался второй. В ответ послышались крики:

— Vive l’Republique! Rouge et Democratique![108]

Но они раздавались недолго. Почти сразу их заглушила артиллерийская канонада и треск ружей, смешивавшийся с проклятиями негодяев в мундирах, которые бежали по улицам.

Ружейный огонь недолго оставался только в районе Бастилии. Да он и не должен был ограничиваться этим районом, и не только санкюлоты и рабочие попадали под него. Как огненный поток, как подожженный в шахте фитиль, он пронесся по бульварам, поражая мужчин и женщин, рабочих и буржуа, студентов и продавцов, — короче, всех, кто вышел прогуляться в тот ужасный день. Трезвый супруг, с женой по одну руку и с дочерью по другую, веселая гризетка со своим защитником-студентом, ничего не подозревающий чужеземец, леди и джентльмен — все падали под этим смертельным свинцовым дождем. Люди с криками бежали к дверям или пытались спастись в боковых улицах. Но и здесь их встречали солдаты в мундирах. Егери и зуавы, с пеной на губах, со щеками, почерневшими от откусываемых зарядов, гнали их назад штыками и саблями, убивали десятками, среди воплей и дикого смеха, словно сотни маньяков, увлеченных вакханалией смерти!