– Хотите еще чаю и печенья?
Кивнув, Кэролайн протянула экономке чашку и блюдце и решила, что ей необходимо услышать стороннее, более объективное мнение.
– Как вы думаете, он меня любит?
– Конечно, – без промедления ответила миссис Гладдер. И тут же добавила, несколько развеяв энтузиазм Кэролайн: – Другой вопрос – осознает он это или нет? А вы любите его настолько, чтобы ждать, пока он разберется в своих чувствах?
– А если это никогда не произойдет? – печально произнесла Кэролайн. – Что, если только в глубокой старости, уже лежа на смертном одре, он хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Боже мой, я ведь люблю Кэролайн!»
Экономка засмеялась и, протягивая чашку, сказала:
– Мадам, я очень рада, что вы возвращаетесь к жизни и обретаете способность шутить.
– Но вы не ответили на мой вопрос, миссис Гладдер. Что, если он так и не разберется в себе?
– Разберется, – заверила экономка. И, поднявшись с кресла, добавила: – Однажды вы поймете, что, шагая по своему жизненному пути, вышли к перекрестку. Когда и как это произойдет – заранее знать нельзя. Однако сердце всегда подскажет, какую дорогу выбрать. Ну а пока нужно жить обычной, как можно более насыщенной жизнью.
– Спасибо вам, миссис Гладдер.
Женщина улыбнулась.
– Ладно, пойду… У экономок никогда не кончаются дела, – сказала она и направилась к дверям.
Что ж, наверное, герцогским дочерям тоже не следует бездельничать. Тем более что ей еще предстоит обуздать беспокойных гостей, пока те не превратили замок Райленд в груду булыжников; а также заверить своих сестер, что в ближайшее время она вовсе не собирается умирать.
Голова была невероятно тяжелой, в висках гулко пульсировала кровь.
Остановившись посреди кабинета, Дрейтон скрестил руки на груди и стал рассматривать одну из стен. Точнее – то, во что она превратилась. Да, такого он совсем не ожидал. Как видно, он и в самом деле запустил графин с мадерой в портрет «горячо любимого» деда Джеффри. И судя по тому, что у фигуры, изображенной на свесившейся набок картине, теперь отсутствовала голова, попал прямо в «яблочко». Поразительная меткость, учитывая степень его опьянения.
Дрейтон оглянулся на буфет, после чего снова стал разглядывать выщербленную стену и куски мокрой штукатурки, усыпавшие пол и мебель вместе с прочими обломками.
Здесь, конечно же, присутствовали осколки графинов для бренди и для джина. А также для портвейна, виски и хереса.
Последний, насколько он помнил, отправился в полет после всех остальных. Этот графин он запустил в стену, решив, что нет никакого смысла держать в доме херес, поскольку здесь отсутствует предпочитающая его Кэролайн. А затем он метал все, что был способен поднять. До тех пор, пока окончательно не выдохся. И тогда он поплелся наверх, пообещав себе, что обязательно продолжит разгром, как только немного отдохнет.
Дрейтон подвигал правой рукой, чтобы размять ноющие мускулы.
Да, столь низко он еще не опускался. И наверное, двухнедельного запоя для него уже более чем достаточно.
Но даже если бы он и захотел его продолжить, в доме уже все равно не осталось ни капли спиртного.
– К вам лорд Обри, сэр, – раздался от дверей голос лакея.
Дрейтон запустил пальцы в волосы, которые, казалось, тоже ломило от боли.
Впрочем, если его назойливый приятель намерен задержаться надолго и если он опять будет подсовывать ему какую-нибудь писанину, выражающую «правильную» политическую позицию, тогда, наверное, придется все же послать кого-то в винную лавку. Потому что когда поблизости находится Обри, лучше всего немедленно погрузиться в алкогольный туман.
– Что это? – спросил меж тем вошедший Обри.
– Это я пытался несколько обновить интерьер. Ты впечатлен?
– Да я не про стену. Вот это что?
Дрейтон глянул через плечо. Обри стоял у стола, держа в руках лист бумага с фамильным гербом.
– Приглашение, – ответил Дрейтон.
– Это я вижу.
– Тогда ты, вероятно, видишь и то, что оно пришло от лорда Гладстона, который приглашает меня составить ему компанию в охоте на куропаток.
– И ты поедешь?
– Да, поеду.
Обри швырнул лист обратно на стол.
– Господи, ну зачем?
– Для разнообразия мне хотелось бы ознакомиться и с позицией либералов.
– Зачем?
– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил Дрейтон и, сделав несколько шагов, рухнул в одно из кресел, стоявших перед потрескивающим камином.
– Но ты ведь герцог, – напомнил Обри, опускаясь в другое кресло, – и политика либералов идет вразрез с твоими личными интересами.
– А чьи интересы они отстаивают?
– Практически всеобщие, за исключением интересов тех, кто обладает титулом и состоянием.
– А разве не для этого предназначен парламент? – спросил Дрейтон, стараясь не допустить в свой голос саркастические нотки. – Разве не призван он содействовать улучшению жизни большинства британцев?
– Ты что, реформатор?
– Даже не знаю, – отозвался Дрейтон, пожав ноющими плечами. И, возобновив массаж, добавил: – Но я могу отличить добро от зла и именно на основе этого понимания намерен голосовать в палате лордов. Невзирая на то, понравится это кому-то или нет.
– Если ты будешь постоянно придерживаться позиции либералов, это очень скоро отразится на твоем положении в обществе. Ты станешь изгоем в нашей среде.
«Так же, как и те, кто связан со мной, что уже гораздо серьезнее».
– Честно говоря, мне не очень-то хочется общаться с теми, кого заботит не справедливость, а их собственные эгоистические интересы.
– Дело не в том, каких взглядов они придерживаются, а в том, кто они есть… Это аристократы, обладатели титулов. И нравится тебе это или нет, но ты один из них.
Дрейтон задумался о том, насколько ему хочется быть искренним, и решил, что раз уж это утро является утром новых начинаний (впрочем, сейчас уже было куда ближе к вечеру), то он вполне может начать жизнь с чистого листа во всех смыслах.
– Похоже, что титул, которым можно щегольнуть, единственное, что есть у нас общего, – сказал он. – Кроме того… Нет, Обри, я отнюдь не один из этих баловней судьбы. Я стал герцогом лишь потому, что Динки немного недотянул и не оставил наследника.
– Думаю, нам лучше продолжить этот разговор потом, когда ты достаточно протрезвеешь.
– Обри, запомни, – довольно жестко проговорил Дрейтон, – я не намерен поступаться своей совестью, чувством справедливости и элементарной порядочностью ни при каких обстоятельствах – ни в опьянении, ни в состоянии похмелья, ни будучи абсолютно трезвым. – Он предоставил Обри несколько секунд на то, чтобы усвоить это заявление, после чего продолжил: – И возьми себе на заметку… Либо мы соглашаемся иметь расхождения во взглядах, и впредь больше не будем дискутировать на политические темы, либо нам придется положить конец нашей дружбе.
– Дрейтон, но политика очень важная вещь.
Да, наверное, не стоит надеяться, что Обри предпочтет наиболее простой для них обоих выход.
– Я это уже начинаю понимать, – произнес Дрейтон, медленно кивая. – А также начинаю понимать, что политические взгляды того или иного человека наилучшим образом отражают его внутреннюю суть. Приверженность тем или иным идеям говорит очень многое о характере человека и его способности к сопереживанию. Либо он отдаст тебе свою рубашку, либо перережет горло, чтобы завладеть твоими сапогами.
– Если ты полагаешь, будто общество ожидает от своих политиков абсолютной честности и порядочности, и тем более если ты думаешь, что подобные качества вознаграждаются, то ты просто наивен.
Дрейтон медленно втянул в легкие воздух и, разомкнув стиснутые зубы, спросил:
– И что, в таком случае не остается ничего другого, кроме как действовать в собственных интересах?
– Да… Так же, как в интересах своих друзей и всего сословия в целом. Не переходя, разумеется, определенных рамок.
Дрейтон неотрывно смотрел на приятеля, меж тем как его изумление мало-помалу перерастало в неверие, которое затем уступило место негодованию в смеси с отвращением.
