Кир не спеша продвигался в сторону дома. Обычно в этой дремучей части города он чувствовал себя особенно хорошо. Зажатые в треугольнике между Садовым кольцом и двумя большими улицами особняки, тупики и переулки Таганки сохранили атмосферу потрепанной и утомленной великой столицы. Время все меняло, Петербург страдал от наводнений, Париж – от барона Османа, Москва – от пожаров. Говорили, что в 1812 году выгорело две трети построек и от города почти ничего не осталось. Но рана затянулась, и Москва, как сад, заросла вновь, на пепелищах встали новые кварталы, и прошлое, пряча свои тайны, вновь отступило под напором блестящего настоящего.

Кир, преследуя воспоминания, бродил между домами. В этих неказистых переулках совсем непарадной Москвы прошла его молодость, по этим тротуарам он когда-то гулял с женой, в этом сквере они целовались, а под тем навесом однажды поссорились.

Город изменился с тех пор. Старая, тихая, купеческая Москва пряталась в глубине дворов. Одни особняки покривились, стояли сгнившими и обреченными на снос. Другие уже снесли и разрыли землю под новые фундаменты, на месте третьих встали современные постройки – чужие, неприступные, из стекла и металла. Но для Кира сквозь эту новую, надменную и густо застроенную Москву, проступала другая – та, в которой еще стояли на своих местах старые дома и были живы давно умершие люди. Кир свободно перемещался в этом городе-фантоме и почти не испытывал тоски по временам своей молодости и счастья.

Но сейчас, шагая в серых и скорых зимних сумерках, он был неспокоен. Разговор с торговками только усугубил его волнение. Кир что-то чувствовал. Ему мерещилась исполинская разрушительная волна, надвигавшаяся на город, грозившая смыть всех и вся и оставить пустыню там, где еще вчера все «пело и боролось, сияло и рвалось». Он не знал, надо ли сопротивляться своим предчувствиям, или самое разумное, что сейчас можно сделать, – это лечь на землю, которая завтра станет дном, и приготовиться ждать. Если такая волна и правда поднялась, не было никакой надежды на то, что она пройдет стороной.

Кочка отчаянно скучала по Киру и своему двору, но уже который день обходила стороной родной квартал. Ее слишком напугало столкновение с вонючими подростками, она отсиживалась в незанятых углах и с осторожностью выбиралась на рассвете, разнюхать обстановку и поискать еды. К сожалению, рассчитывать на приличные объедки в такую рань не приходилось. Все выкинутое накануне было давно сожрано, а время утренних отбросов еще не наступило. Кочка перебивалась неаппетитными промерзшими кусками и надеялась на удачу. И сначала она подобрала совсем свежую дохлую птичку, а потом под утро какой-то страдающий бессонницей тип выполз из дома и, гремя мусорным ведром, поплелся к помойке. Едва сутулая фигура в отвисших портках и тапочках скрылась в подъезде, Кочка уже топталась на отбросах. Печально, но неизвестный товарищ ел еще хуже Кочки. Пара куриных косточек, с которых мясо было так тщательно обсосано и обглодано, что исчез даже его запах, тонули в картофельных очистках, под ними нашлось несколько капустных кочерыжек и какие-то омерзительные ошметки неизвестного происхождения. Кое-как перебившись безвкусными, как карандаши, костями, Кочка забилась обратно в свое гнездо – узкую щель между трубами в подвале жилого дома. Место было теплым, пакля кое-где растрепалась, образовав подобие подстилки, так что убежище получилось вполне сносным. Здесь почти не пахло людьми, и Кочка, согревшись и разомлев, заснула. Во сне она поскуливала и дергала лапами, убегая от преследовавших ее теней, людей и бродячих собак.

Иван подменил за рулем друга, выпившего водки за обедом в ресторане, и, увязая в московских пробках, они направились к Игнату. Узкие переулки в центре города в этот час были хаотично запружены автомобилями, и на то, чтобы перебраться с одного края Садового кольца на другой, им потребовалось почти два часа. Игнат, разомлевший после ухи и водки, уже почти задремал, убаюканный теплом и нежной музыкой, как вдруг ни с того, ни с сего затихшая, было, тревога с такой силой хлестнула его по сердцу, что и сон, и хмель слетели без следа. Он полулежал в пассажирском сидении, а его душу терзала и рвала невидимая стая, которую и отогнать было невозможно, и приручить не выходило. Эти беспощадные и бесплотные демоны тревоги и тоски всегда появлялись неожиданно и без спроса. Невидимые, они подбирались к нему под утро и начинали свое дело, лишая сна, загоняя сердце в тахикардийном ритме, увлажняя ладони и ступни ног и пересушивая небо. Или, как сейчас, просачивались между дневными заботами, хватали за горло, и не было сил ни сидеть в машине, ни стоять в пробке, ни думать, ни дышать. Игнат боролся с желанием распахнуть дверь, вырваться на улицу и бежать, бежать прочь, в надежде оторваться от своих мучителей. Но он боялся, что те только и ждут, когда он сорвется, чтобы устремиться вслед и гнать свою жертву, вероломно отпуская и давая надежду на избавление, а потом одним броском настигнуть, бросить на холодный снег и…

– Черт тебя дери! Поедешь ты, наконец? Или мы до завтра здесь загорать будем?! – Иван заорал на мусоровоз, перегородивший движение на крошечном перекрестке.

Игнат вздрогнул, и все демоны разлетелись. Он с благодарностью посмотрел на друга, но тот ничего не заметил. Иван был слишком раздражен, чтобы обсуждать абстрактное зло. Потихоньку они подползли к дому, нашли место на стоянке и вскоре плавно поднимались на лифте в верхние слои атмосферы. Игнат, наблюдая за отсчетом этажей на электронном табло, наконец, заговорил.

– Слушай, Вань, – начал он. – Ты знаешь, что я подумал… Я, когда в последний раз возвращался из командировки, ну, вот перед тем, как это все началось… так получилось, что я не один ехал в купе. Был там один мужик. Никто, незнакомый человек, просто зашел в гости. Ну, мы посидели, поговорили, выпили. И, ты понимаешь, мне кажется, я ему все рассказал.

– Что «все»? – уточнил Иван.

– Ну, все. Все, что было у нас с Ингой. О том, как все начиналось, чем кончилось, об Осипе и Викторе, черт бы их всех подрал…

Лифт встал, и Игнат осекся. Наверно, не стоило так говорить о покойниках. Двери плавно разошлись.

– И что? – опять спросил Иван.

– Ты понимаешь, я что подумал… Это, конечно, странно звучит, но что, если тот тип… Я ведь даже не знаю, кто он… Вдруг наслушался меня и начал…

– Убивать?

– Ну типа того. Мстить за меня? Ну, понимаешь, может, и у него самого такие же печали или… я не знаю… Кругом же одни ненормальные…

Иван расхохотался. Он обнял друга за плечи, и так, в обнимку, они и вышли на площадку перед дверью. Там в черно-белой шубе, похожей на коровью шкуру, стояла Зоя. Естественно, с чемоданом. Иван снял руку с плеч Игната и отступил в сторону.

– Зоя… – пробормотал Игнат.

– Зоя, – поприветствовал девушку Иван, аккуратно вынул из рук Игната ключи, отпер дверь и из-за ее спины показал другу, что, дескать, вы тут, давайте, разговаривайте, а я не буду мешать – подожду дома.

Иван скрылся за дверью, Зоя никуда не скрылась. Она не смотрела на Игната и молчала, но все было настолько красноречиво, что ни о чем и не стоило говорить. Игнат обвел взглядом ее опущенные плечи, ничего не выражающее лицо, огромный, алый не по размеру ее присутствия в его жизни и квартире чемодан… Сколько они с ней были вместе? Совсем недолго. Но женщины даже ничтожному сроку неудачных отношений склонны приписывать трагический смысл потерянного времени. Почему потерянного? Игнат никогда не понимал.

Он усмехнулся. Игнат не собирался ее удерживать. Он всегда хотел получить от Зои только то, что она могла дать. А весь огород, который она, как любая баба, стремилась нагородить вокруг него с этой ее заботой, любовью, нежностью и набитым едой холодильником, даром был ему не нужен. Вот такая история…

Желая что-то сказать напоследок, Игнат промычал нечто неопределенное, поднял руку, и тут же затрепетали ресницы и заблестела набегающая слеза. Все было очень похоже на то, что Игнат уже видел однажды: в тишине разомкнулись двери лифта, полупустой чемодан с грохотом исчез внутри, Зоя шагнула за ним следом, двери закрылись, все закончилось.