– Значит, любовник жены… Получается, что вы не сильно расстроены?

Игнат не нашелся, что сказать, зато разговорился прозектор.

– А я вот что скажу, – он доверительно склонился к Игнату, обдавая его этим удушающим концентратом необъяснимого происхождения. – Я вам завидую. Нет, правда. Увидеть своего врага, скажем так, лицом к лицу у меня в кабинете… да я бы год жизни за это отдал. – Он вздохнул. – У меня самого жена знаете, что вытворяла? Дома любовников принимала. Я за порог, можно сказать, в гости к Богу, а к ней в гости кобели с воспаленными причиндалами. Вот что это было, вы мне можете объяснить? В той же постели, где со мной спала… Гадюка! А еще говорят, мужики кобели! Ага, а эти болонки – святые: сидят на кухнях, ждут, суп варят, страдают. Ха! – он то ли хохотнул, то ли всхлипнул. – Пять лет почти прошло, прежде чем я понял, что в моей жизни творится. Чужой носок нашел и припер ее к стенке. Чуть не убил. И что ты думаешь? До сих пор живем вместе. Ну, поколотил ее пару раз, сам сходил к одной шалаве, потом к другой, а потом испугался: смотрю на них всех, а разницы никакой не вижу. Все одно, брат, все одно. Может, они и на нас так же глядят? Вот это все – личность, индивидуальность – по мне ерунда полная. От чего сходимся, расходимся – непонятно. От нас вообще ничего не зависит.

Не глядя на Игната, он направился в соседнюю комнату. Обернулся на пороге.

– Да, кстати, забыл сказать, – он почесал нос. – Смерти нет. И не спрашивай, откуда я это знаю. Просто нет ее – и все. Вот такие дела…

Прозектор растворился за полиэтиленом, а Игнат некоторое время просидел с ручкой, застывшей на полпути от бланка, и только по прошествии некоторого времени смог перевести дух и опустить руку.

Прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней комнаты, он вернулся к формулярам о смерти и только приготовился писать, как вдруг что-то звякнуло, клацнуло и с грохотом посыпалось на пол.

– Вот… твою мать, – рявкнул в сердцах невидимый прозектор. – Черт бы тебя подрал!

Игнат втянул голову в плечи и заскрипел пером, вспоминая чужие отчества и знакомые адреса. Он как мог старательно оформлял заключение о смерти, которой, как ему только что доложили, не было.

По воскресеньям рано утром, когда все еще спали, Кир любил гулять. Даже в дождливую и сырую погоду он с удовольствием выбирался на любимые маршруты. У него было несколько так называемых кругов. Малый круг, большой, средний, круг хорошего настроения, круг меланхолий и печалей и еще торопливый кружок-топтыжка по соседним дворам. Зимой он предпочитал средний круг. Он выходил из дома и, если Кочка в это время крутилась где-то поблизости, она с радостью провожала его вверх до конца переулка. Там, у большой дороги, Кир строго прощался с ней, и умная собачка, покрутив хвостом, послушно ныряла в отверстие в старинной больничной ограде. А он спускался в направлении высотки, один за другим переходил широкие плацы перекрестков, оставлял справа подворотни, в которых, если верить киношникам, скрывались бандиты знаменитой «Черной кошки», церковную колоколенку и несколько разноцветных старомосковских домиков и перебирался по всегда ветреному Устьинскому мосту на другую сторону реки. Тихой и провинциальной улицей Кир брел к следующему мосту, заглядывая в окна жилых домов и рассматривая редких в этот час прохожих. Белокаменная громада гостиницы в конце улицы добавляла иностранного колорита типичным московским закоулкам. Черной вороной маячил перед входом никому не нужный ливрейный лакей, и парочка туристов хлопала глазами, с опаской и любопытством поглядывая в сторону россыпи православных куполов за кремлевской стеной.

Вновь пересекая реку, Кир рассматривал наш вариант Пизанской – Набатную башенку, заметно отклонившуюся от заложенной вертикали кремлевской стены, спускался к промерзшим гранитным парапетам набережной и шагал в сторону дома. Постепенно приближалась высотка, увеличиваясь в размерах и заполняя небо над головой. Кир обходил ее и, срезая путь знакомыми переулками, возвращался к себе во двор к караулящей его дворняжке. Он шел размеренным широким шагом, не быстро и не медленно, и в эти часы все тревожные и неспокойные мысли оставляли его. Возвращался Кир веселым и довольным. Настя, затевавшая обычно по воскресеньям большую стирку, или большую уборку, или большую готовку, с удовольствием встречала его в прихожей.

– Ну, как погуляли, Кирилл Александрович? – спрашивала она.

– Хорошо, Настасья, – неизменно радостно отвечал он. – Хорошо. Говорю тебе, пойдем, вместе прошвырнемся.

– Не, Кир Александрович, это ваши дела, а у меня дома и без прогулок забот невпроворот, – отмахивалась она и исчезала в глубине квартиры.

В то воскресенье погода была отличная, и Кир решил вместе с детьми отправиться в парк под высоткой, разбитый на месте старого жилого квартала, снесенного в семидесятых. На улице сверкала и переливалась свежим снегом настоящая русская зима, холодное солнце, окруженное короткой короной, висело в высоком, промытом синькой небе, и развеселившиеся от хорошей погоды птички заливисто верещали, перелетая с ветки на ветку.

К обеду в парковой низине собралось целое общество. Дети в пестрых комбинезонах резвились, ныряя в снег, как в морскую волну. Время от времени кто-то, получив ботинком в глаз, разражался мощным ревом. Товарищи тут же отступали от малыша, зато со всех сторон набрасывались взрослые – утирать нос, промокать глаз, выцеловывать багровые мясистые щечки: «Ну, что случилось? Ударился? Больно? Очень? Ах ты, лапушка моя! Ах они, мерзавцы малолетние!» Вскоре утомленный суматошной возней ребенок начинал отбиваться от мамок и все норовил вернуться обратно к веселящимся «мерзавцам». Но те, чувствуя, как мучительно тянет к ним подбитого предателя, еще смелее и громче визжали, сбрасывая друг друга в сугроб и гоняя ополоумевших от шума ворон по кустам.

Кир отпустил детей, словно щенят с поводков, и уселся в стороне на широкой скамейке. Его теплое шерстяное пальто не выпускало тепла наружу и не впускало мороз внутрь. Кир подоткнул полы, устроился поудобнее и достал сигарету. Курил он редко, с удовольствием ожидая легкого головокружения, приходящего с первыми затяжками.

Много лет он с нетерпением ждал воскресений. Городская лихорадка, всю неделю сотрясавшая город, в этот день обычно отступала. Уже в субботу после пятничного коллапса становилось легче дышать, а на следующее утро улицы и вовсе замирали и погружались в провинциальную тишину и дрему. Когда-то вместе с женой Кир проводил выходные, гуляя по городу. До встречи с Лидией он мог с удовольствием пролежать весь свободный день перед телевизором, или провести его в гостях, или с книгами, но жена увлекла его своей страстью к блужданиям по старомосковским углам. Казалось, она знала все: кто, что, когда построил, кто где жил, что сгорело, что разрушилось, а что безжалостно снесли. Фасады домов были для нее давнишними приятелями, с которыми она иногда запросто, иногда с опаской и уважением вела разговоры. Пару раз, свернув с привычного маршрута, Лидия заводила Кира в лабиринты подворотен и показывала срубы, пережившие пожары 1812 года. Избушки из потемневшего дерева казались тихими призраками прошлого, украшавшими стремящийся к совершенству пейзаж. А Кир все удивлялся, как это он раньше проходил мимо и не замечал прокопченные бока невзрачных контор и заколоченных особнячков.

На Разгуляе, вместе с Лидией рассматривая стены вроде хорошо знакомого ему особняка, Кир вдруг увидел не просто белую вставку-трапецию между окнами, а основание волшебных часов знаменитого Якова Брюса, ученого, мистификатора и собутыльника Петра Первого. Самого Брюса держали за колдуна, а о часах говорили, что из-за них в районе люди болеют и сходят с ума, что на каменной поверхности зашифрованы тайные знания, что цифры и знаки, теперь уже сколотые, показывают, где искать зарытые клады и когда начинать войны. Что сам Брюс проклял свое творение, и перед революциями и всевозможными несчастьями камень окрашивался в красный цвет…