— Раз ты сказал «разъединение…»

— Ты хотел бы знать, что разъединило нас, как мы друг друга потеряли? Вот как это случилось. Однажды я ничего не увидел в первом месте сигнала. В Монтолонском сквере не застал Элен. И во втором месте сигнала — тоже ничего.

— Что же ты сделал?

— Набрался терпения, подавляя волнение успокоительными доводами. Несколько раз в день возвращался в оба эти места. Затем обошел остальные, даже самые отдаленные пункты, где порою несколько месяцев мы ничего не писали друг другу.

— Но ведь это же было невозможно?

— Я повторял себе, что это невозможно.

— Ты этого совсем не предчувствовал?

— Признаться, нет. Элен намекала на затруднения, на новые семейные осложнения. Но не посвящала меня в них. Я не допытывался, боясь, что это будет больно ей.

— Отчего ты к ней не пошел? Мне кажется, на твоем месте я бы на все решился.

— Я пошел к ней. Но после того, как три дня прождал; и в первый раз обратился только к привратнице. По-видимому, я был с нею очень неловок. Она мне ответила с раздражением, что этих дам нет дома, что ничего другого она мне сказать не может. Если мне нужно им что-нибудь передать, я могу оставить записку. Я решился еще спросить, нет ли, по крайней мере, служанки дома. «Служанки? Она давно уже ушла от них». Спустя два дня я опять пришел. Предпочел подняться прямо наверх, не заглядывая в швейцарскую. Звонил несколько раз. Никто не откликался. У меня было приготовлено письмо, я хотел его просунуть под дверь, но мне помешала войлочная обивка. Я положил его под половичок, загнув так, чтобы оно отчасти прилегало к двери и чтобы трудно было не заметить его входя.

— Что было в письме?

— Оно было написано не так уж неловко. Из него можно было понять, что я случайно встретился с Элен на прошлой неделе и узнал от нее, что матушка ее занимается распространением парфюмерных изделий. Я спрашивал, когда бы я мог повидать г-жу Сижо, чтобы сообщить ей ряд адресов, быть может, ей интересных. Это письмо было плодом долгих размышлений. Среди прочих хитростей оно ставило себе такую цель: в том случае, если бы молчание Элен объяснялось сильным гневом матери, которой кто-то донес, что видел нас вместе, инкримируемое нам свидание — если только оно было единственным — теряло в свете этого письма свой тайный и подозрительный характер. По крайней мере, отчасти.

— А вдруг ответ г-жи Сижо попал бы в руки твоим родителям? Они бы не удивились?

— На этот случай у меня было приготовлено объяснение. Но ответа не последовало. Я опять туда пошел. Поднялся по лестнице. Мое письмо лежало под половиком нетронутое.

— И больше никаких вестей? Ничего?

— Как-то, проходя мимо одного из наших сигнальных пунктов, одного из самых отдаленных, на набережной Нотр-Дам, я заметил рисунок, сделанный незадолго до того. Но прежде всего трагично было то, что мы не предвидели в нашем шифре знаков для чрезвычайных обстоятельств. Рисунок говорил: «Думаю о тебе. Люблю тебя». И пересечен был знаком, выражавшим препятствие. Этот знак был вычерчен очень жирно и подчеркнут, как бы указывая непреодолимость препятствия. Затем, придя, по-видимому, в отчаяние от беспомощности наших бедных символов, она написала карандашом: «Меня увозят очень далеко». Наконец, в конце фразы был знак, никогда не употреблявшийся нами, изобретенный ею и показавшийся мне ясным: прямоугольник, пересеченный диагоналями и в правом его углу — небольшой заштрихованный прямоугольник, точно почтовая марка.

Это мне внушило некоторую надежду. Я решил, что Элен обещает писать. Стал ждать письма. И так как оно не приходило, то заподозрил, что мои родители его перехватили; что они перехватили, быть может, целый ряд писем. Так я думал долго. Признаться, никогда и не переставал это думать. У моей матери были по этой части полицейские наклонности, как и у многих матерей. Она и теперь иногда проявляет их, мне во вред, а в ту пору не сомневалась бы ни мгновения, что действует на пользу мне.

— Тебе следовало спросить ее об этом напрямик.

— Она бы сказала неправду… Нет… Для моих поисков оставались, быть может, другие пути… Я предпочел закутаться в свое горе. Сделался малодушным и страждущим. А кроме того я, в сущности, не знал, что это так важно. Знаю я это, впрочем, с каких же пор? С того дня, как вдруг принялся тебе рассказывать эту историю. Да и то я почувствовал ее значение только мало-помалу. Теперь я его чувствую вполне… О!..

И он потряс головой, как бы сбрасывая с себя неуверенность.

— О чем ты думаешь, друг? — сказал Жерфаньон. — Не собираешься ли ты разыскать свою Элен?

— Нет… А впрочем, давно бы пора… Нет. Я думал о другом.

Закат ноябрьского дня. Жерфаньон прогуливается в обществе Коле по крышам Нормального Училища, затем остается там один. Размышляет о своем призвании. Спустившись, встречает Сидра. В учебной комнате застает Жалэза и Бюдисена. Беседа Жалэза и Жерфаньона о различных вещах, в частности, о поэзии. Они идут обедать в столовую и присутствуют там на манифестации против эконома. Вернувшись в учебную комнату, продолжают беседу. Бодлер; парижское детство. Пьер Жалэз начинает рассказывать историю своего детского романа с Элен Сижо. Встречи в сквере. Робость Пьера. Сцена с картами. Выход из школы. Пьер следует за Элен, не решаясь к ней подойти.

Одиннадцать часов вечера. Кинэт в своей кухне сжигает остатки чемодана Легедри, перебирая в памяти то, что он делал после ночи убийства: свою тревогу, свои хлопоты, встречу с Лоисом Эстрашаром, прикосновенным к «Социальному Контролю». Но ждет часа, когда поднимется в спальню к себе, чтобы страстно пережить в воспоминании часы, непосредственно последовавшие за убийством.

В следующий понедельник Жерфаньон приходит на урок, в обычный час, к Сен-Папулям. В ожидании возвращения Бернара m-lle Бернардина угощает Жерфаньона чаем и приглашает его на обед в этот же вечер. Собачка Макэр. Странные речи старой девы. Приход Жанны де Сен-Папуль. Некоторые интимные подробности, касающиеся этой девушки. Она остается наедине с теткой, которая объясняет ей на свой лад тайну плотской любви. Графиня де Шансене, у которой тоже званый обед в этот вечер, сидит со своей маникюршей и ведет с ней разговор, усиливающий растерянность, в которую приводит ее за последние недели ухаживание Саммеко. Обед у Сен-Папулей. Происхождение и подлинные размеры их состояния. Их образ жизни. Граф де Мезан. Аббат Мьонне. Его разговор с Жерфаньоном. Тайны Нормального Училища. Восемь часов в Сен-Жермэнском предместья: уличная атмосфера. Спор шофера с кучерами. Завсегдатаи кафе чествуют незнакомую собачку. Вечерняя еда в Париже. У Шансене. Установившаяся за ними репутация скупости. Подлинное состояние их доходов и расходов. Взгляды и перспективы графа. Обед. Критик и романист Жорж Аллори, а затем полковник Дюрур держат в руках нити беседы. После обеда более интимные разговоры графа де Шансене с Саммеко, дам между собой, Саммеко с Мари. В полночь Саммеко едет повидаться с Гюро на улицу Буасси д'Англас. Их отношения со времени октябрьского знакомства. Преобразование газеты «Санкция» в пользу Гюро. Вернувшись домой, Гюро находит письмо.

Следующее утро. Шквал на заре. Гюро просыпается, охваченный глубоким унынием. Вспоминает некоторые тяжелые истории своего прошлого, в том числе историю с Бригиттой. Отвращение и недоверие к самому себе. Решает повидаться с Жоресом. Жорж Аллори готовится к своему обычному приему посетителей. Его прошлое и его привычки. Претензии, честолюбие и неудачи. Горькие истины. Потребность в возбуждении. Он принимает романистку Марию Молэн и странно ведет себя с нею. Жалэз вовлекает Жерфаньона в долгую прогулку, на целый день, и продолжает рассказывать историю своей детской любви. Как он открылся Элен. Как провожал ее домой. Флигель на горке. Первое исчезновение Элен. Саммеко, добившись, наконец, от Мари согласия на свидание встречается с ней в кафе, затем пытается ее завезти в «Family-House», где снял несколько комнат. Она убегает. Кинэт решается снова завязать сношения с полицией. Сообщает инспектору Марила, что готов шпионить на собраниях «Социального Контроля», намереваясь туда проникнуть с помощью Лоиса Эстрашара.