— Физик в последний момент отказался от сотрудничества.

— Мгм… Но разве нельзя найти ему равноценной замены?

— Равноценной? К сожалению, сэр, ничем подобным пока не располагаем.

Нижняя губа Лейнгарта недовольно оттопырилась. В душе у него закипало раздражение против этого толстяка. Завалить мероприятие, на которое он, Лейнгарт, так рассчитывал! Ему хотелось бросить в розовое, упитанное лицо Кларка какую-нибудь колкость. Но Лейнгарт сдержал себя. «В конце концов в нашем деле никто не застрахован от неудач, — подумал он. — Да и потом ценно уже то, что Кларк, не в пример другим, говорит о своей неудаче прямо».

— Послушайте, Кларк, — уже примирительно сказал Лейнгарт. — Вы, надеюсь, понимаете, что срыв операции должен быть исключён. Вы уверены, что испробовали все методы?

— Да, сэр. Мы предлагали ему суммы, каких не предлагали ещё никому, и по завершении миссии паспорт любой страны — на выбор. Но на него это не произвело никакого впечатления.

— Надеюсь, он психически нормален?

— Да, вполне, сэр. Он просто оказался под сильным влиянием коммунистической доктрины. Таких даже в век «холода» настолько много, что их трудно учесть. Только по нашим специальным картотечным учётам, я бы сказал меченых душ, более четырёх миллионов значится. А что будет, когда наступит потепление в мире? Хочу напомнить вам, сэр, что Физик провёл в России пять лет.

— Что же всё-таки он говорит? — чуть громче обычного и слегка раздражённо сказал Лейнгарт.

— Он говорит, что не может наносить вред стране, которая дала ему образование и где у него много друзей. Это тем более странно, сэр, что всего год назад он ничего не имел против контактов с нами. Все три года наши люди внимательно присматривались к нему и вели с ним работу.

— Что же случилось за эти несколько месяцев?

— Насколько я понял, сэр, у него в России появилась девушка, на которой он собирается жениться. Видимо, он изменил свои взгляды под её влиянием…

— Мгм… — криво усмехнулся Лейнгарт. — Пожалуй, придётся признать, что директор прав, утверждая, что один электронный прибор стоит десяти Мата Хари… — Он налил себе содовой и задумчиво отпил несколько глотков. Кондиционер мурлыкал свою нескончаемую песню. Высокие часы в футляре из красного дерева с готическим циферблатом пробили десять ударов.

Вдруг лицо Лейнгарта оживилось. Он поставил стакан на стол и, поднявшись, зашагал по комнате.

Кларк украдкой наблюдал за шефом. Пройдясь несколько раз по кабинету, Лейнгарт остановился возле столика и, думая о чём-то своём, рассеянно спросил Кларка:

— А как зовут этого… вашего Физика?

— Кушниц… Ганс Кушниц, сэр.

— Кушниц… Кушниц… Ганс Кушниц, — бормотал Лейнгарт. — Хорошее имя. В нём есть что-то истинно славянское… Да, Кларк, если бы Кушница не было, его следовало бы выдумать. Кто это сказал, Кларк?

— Кажется, Вольтер… Но о боге… — Кларк с интересом смотрел на шефа.

— Совершенно верно, Кларк. Вы неплохо знаете классиков, но у вас не хватает фантазии. Так вот, Кларк, у меня, кажется, появилась неплохая мысль.

Лейнгарт поспешно сел в кресло. Глаза его молодо поблёскивали.

— Дайте-ка мне, Кларк, досье этого Кушница.

Ганс Кушниц, о котором с такой заинтересованностью беседовали два высокопоставленных английских разведчика, сидел в двухкомнатном номере «Отеля № 9» — так сотрудники разведки называли одну из своих служебных квартир в Западном Берлине — и пытался разобраться в случившемся.

Пока ясно было одно: он попал в беду.

Всего лишь несколько дней как он вернулся из Москвы. В кармане его лежит новенький пахнущий краской диплом, свидетельствующий, что он, Ганс Кушниц, гражданин ГДР, закончил физический факультет МГУ по специальности «квантовая физика». Ясно, до мельчайших подробностей он помнил проводы в общежитии на Ленинских горах. В последний вечер перед отъездом в его комнату набилось человек двенадцать однокурсников. Пили, спорили, обещали не забывать друг друга и регулярно переписываться. Потом откуда-то появилась гитара. До самого рассвета они горланили песни. Ганс был взволнован до слёз: в этот вечер он с особенной остротой почувствовал, как привязался к своим товарищам за пять лет учёбы.

Но был ещё человек, особенно тесно роднивший его с Ленинскими горами, с Москвой. У этого человека были серые глаза, коротко стриженные русые волосы и слегка выступавшие скулы. Всё в этом человеке казалось Гансу особенным — и смеющийся взгляд, и редко расставленные передние зубы, придававшие её улыбке удивительное обаяние, и подкупающая прямота в спорах. Даже имя её, Татьяна, Ганс был готов повторять без конца. Она великолепно бегала на коньках и знала уйму русских песен. Голос у неё был чистый и сильный.

Утром после вечеринки на Ленинских горах она провожала его на Белорусском вокзале. Они приехали минут за сорок до отправления поезда. Ганс уложил свой багаж под сиденье и вышел на платформу. Было солнечное субботнее утро. На вокзале бурлили толпы — москвичи торопились за город.

До самого отхода поезда они стояли у вагона, не отрывая друг от друга встревоженных взглядов. Потом, когда раздался гудок, она впервые поцеловала его — торопливо, горячо. От нежности к ней у Ганса перехватило дыхание. Прыгнув на площадку вагона, он помахал рукой и крикнул:

— Я скоро приеду! Жди!

Глядя на её удалявшуюся высокую фигурку, он думал, что не пройдёт и двух месяцев, как снова будет в Москве и снова увидит Татьяну. И тогда у него не было оснований думать иначе. Незадолго до защиты диплома его пригласили в посольство ГДР в Москве и спросили, как он смотрит на то, чтобы остаться ещё на несколько лет в Советском Союзе и поработать в СЭВе. Правда, он мечтал о научно-исследовательском институте. Но была Татьяна, и Ганс с радостью согласился. Потом его пригласили в СЭВ, попросили заполнить анкету, объяснили, что для начала он будет назначен на должность эксперта. Через несколько недель его снова пригласили в СЭВ и спросили, может ли он приступить к работе сразу же после отпуска. Ганс сказал, что готов приступить хоть сразу же после защиты диплома.

— Прекрасно! — воскликнул начальник отдела кадров. — Ждём вас пятнадцатого августа. А пока отдыхайте.

Всё устраивалось как нельзя лучше. Никогда ещё Ганс не чувствовал себя таким счастливым, весёлым, беззаботным. Впереди была интересная работа, Татьяна, встречи с новыми людьми — впереди открывалось заманчивое будущее.

Ганс жил в Восточном Берлине вместе с дедом. Это был глухой старик, тощий как вобла, но ещё довольно бодрый для своих семидесяти трёх лет. Дед был участником минувшей войны, называл себя «истинным немецким солдатом» и по этой причине считал обязанным, несмотря на возраст, держаться молодцевато.

Родителей Ганс почти не знал: отец погиб в последние дни войны, мать умерла в пятидесятых годах. Семилетним мальчиком, он остался на попечение тётки по матери да деда. Тётку Гертруду Ганс считал второй матерью, да это и не удивительно: все сознательные мальчишеские годы он провёл в её доме. Тётка Гертруда была красивая дородная женщина, весёлая и, как впоследствии понял Ганс, несколько ветреная. В её доме часто появлялись такие же весёлые и дородные мужчины. Когда уже Гансу было лет шестнадцать и он заканчивал школу, один из них — преуспевающий делец, оказавшийся по делам своей фирмы в ГДР, — увёз тётку в Западный Берлин. С тех пор Ганс остался вдвоём с дедом. Других близких у него не было.

Ганс оказался в Москве благодаря стечению обстоятельств, во многом случайных. Не последнюю роль тут сыграло то, что дед его воевал на Восточном фронте, три года провёл в плену, в лагерях в районе Свердловска, где и научился довольно бегло говорить по-русски. О России дед вспоминал много и охотно. Ему там нравилось далеко не всё, но он не разделял озлобления против этой страны некоторых бывших фронтовиков.

— Нет, — любил говорить он, — что там ни говори, Ганс, а русские поступили с нами великодушно. Уж я-то видел, сколько горя мы им причинили.