LXXXIII Не защитят его от обвинений Ни мрамор мавзолеев, ни парча!» «Но нет ли все же преувеличений В памфлете, сочиненном сгоряча? Противники в разгаре словопрений, В пылу страстей порой разят сплеча…» «О да! Я ведал страсть, скрывать не стану: Любовь к отчизне, ненависть к тирану! LXXXIV Я все сказал. Пусть одного из нас Постигнет кара!» — молвил исступленно Nominis Umbra [45] — и пропал из глаз. А Дьявол молвил: «Было бы резонно Нам вызвать, как свидетелей, сейчас И Франклина, и Джорджа Вашингтона, И Тука самого…» — но тут возник На небесах какой-то шум и крик. LXXXV Отчаянно работая локтями, Явился черт пред сборищем теней И пал во прах с помятыми крылами, Полураздавлен ношею своей. Вскричал архангел, засверкав, как пламя: «Что ты принес, злосчастный Асмодей?! Ведь он не мертв!» — «Я только жду приказа, — Ответил черт, — и он подохнет сразу! LXXXVI Ведь как тяжел, проклятый ренегат, Его таща, чуть не свихнул крыла я! Как гири из свинца, на нем висят Его труды — вся писанина злая! Кропал он эту пакость, супостат, Историю и Библию кромсая, Когда над Скиддо [46] ночью я летал И свет в его окошке увидал. LXXXVII Историю придумал Сатана, Но Библия — творенья Михаила! Сообразил я, как страшна вина Злосчастного британского зоила, Схватил его, пока его жена За чайником куда-то уходила, И вот мы оба перед вами тут, Летел я меньше десяти минут!» LXXXVIII «A! — молвил Сатана. — Он мне знаком! Давно ему пора сюда явиться… Но он ведь глуп как пробка, и притом Талантишком своим весьма гордится! Мой милый Асмодей! С таким ослом Совсем тебе не стоило возиться, Ведь даже без доставки он бы сам Сегодня или завтра прибыл к нам! LXXXIX Но, уж поскольку здесь он, пусть прочтет, Что он писал…» — «Да можно ли такое? — Воскликнул Асмодей. — Он, идиот, Вообразил себя самим судьею Всех дел людских! Ведь он же чушь несет! Он никому не даст теперь покоя!» «Нет, пусть прочтет! — воскликнул Михаил. — Послушаемте, что он сочинил!» ХС
Тут бард, счастливый, что нашел вниманье, Которого не находил у нас, Готовя рифмы к буре излиянья, Прокашлялся, подготовляя глас, Могучим рыком удивил собранье, Но в первом же гекзаметре увяз, В котором так подагра угнездилась, Что ни одна стопа не шевелилась! XCI Он дактили пришпорил что есть сил, Спасая стих свой неудобочтимый, Но тут затрепетали тьмою крыл И серафимы все, и херувимы, И наконец поднялся Михаил: «Помилуй, друг! Уже утомлены мы! „Не радует, — Гораций говорит, — Non Di, non homines… [47] плохой пиит!“» XCII И тут поднялся шум: не мудрено, Что всем стихи внушали отвращенье: Ведь ангелам наскучили давно И славословия и песнопенья, А бывшим смертным было бы смешно Прийти от грубой лести в восхищенье. Георг и тот воскликнул: «Генри Пай! [48]Лауреат! Довольно!!! Ай, ай, ай». XCIII Гул рос и рос, зловеще свирепея, От кашля сотрясался небосвод, Так, изумлять риторикой умея, Наш Каслрей шумиху создает. Кричали где-то: «Прочь! Долой лакея!» В отчаянье от этаких невзгод Бард бросился к Петру, ища защиты, Петра ведь уважают все пииты! XCIV Сей бард природой не был обделен: Имел и острый взгляд, и нос горбатый, На коршуна похож был, правда, он, Но все же в этой хищности крылатой Имелся стиль, — он был не так дурен, Как стих его шершавый и щербатый; Являвший все типичные черты Холуйства и преступной клеветы. вернутьсяNominis Umbra — тень имени (лат.), псевдоним автора «Писем Юниуса». вернутьсяСкиддо — гора в Кумберленде, где часто жил Роберт Саути. вернутьсяГенри Пай — английский поэт Генри Джеймс Пай (1745–1813), с 1790 г. придворный поэт-лауреат Георга III. Писал во множестве бездарные стихи. |
