Оуэн сел слишком быстро, и ему пришлось прикрыть глаза — такой сильной стала головная боль.
Последовала ощутимая пауза. Оуэн решил, что женщина задала безмолвный вопрос де Агилару своими серо-стальными глазами и тот ответил ей кивком.
И голос, говоривший на благозвучном испанском, ему ответил:
— Мои извинения, сэр. Я Марта Хантли, дочь Эдуарда Уэйнрайта, сидящего у огня, и жена сэра Уильяма Хантли, который умер этим летом на борту корабля, защищая Англию от врага.
Оуэн открыл глаза. Женщина стояла на расстоянии вытянутой руки и смотрела на него. Он пожалел о своей чувствительности.
— Вы совершенно свободно говорите по-испански. У вас не возникло проблем с соседями, когда появилась угроза вторжения Армады?
Она была очень похожа на Наджакмал; в ее глазах вспыхнул новый огонь.
— Мои соседи знают, что я не предательница и сохраняю верность королеве и стране. Наша семья бежала в Испанию в годы моей юности, когда королева Елизавета вступила на престол. Я была молода, а у моей матери было слабое здоровье, и родные боялись, что жечь будут уже не протестантов, а католиков.
— Вы вернулись потому, что ошиблись?
Марта развела руки в стороны — возможно, научилась этому жесту у де Агилара — но, скорее всего, знала его с детства.
— Мы были англичанами в Испании, не самый лучший вариант. Там мы были бы предателями, во всяком случае, в своих сердцах. Королева показала, что она и в самом деле не намерена ранить души людей. Мой отец тосковал по земле, на которой вырос, а мать хотела здесь умереть. Ей было даровано исполнение этого желания.
— Я приношу свои соболезнования, — сказал Оуэн. — Вы потеряли сразу двух близких людей, мужа и мать.
В ее глазах он увидел благодарность за сочувствие, однако Марта показала ему, что не нуждается в жалости.
— Моя мать умерла много лет назад. Сейчас меня гораздо больше заботит то, что мой отец быстро приближается к встрече с Создателем. Он все еще привязан к жизни, поскольку не хочет оставлять меня одну, чтобы мне не пришлось выходить замуж для сохранения доброго имени и дома.
Оуэн перевел взгляд с нее на де Агилара, а потом вновь посмотрел на Марту и прямо спросил:
— Вы боитесь его надвигающейся смерти?
Она покраснела, но не отвела взгляда.
— Боюсь, но совсем по другим причинам. У него есть другой повод, чтобы цепляться за жизнь: его посещают сны о камне, который он должен увидеть перед смертью, о голубом сапфире, имеющем форму человеческого черепа.
Оуэн не стал отвечать сразу, он ждал, когда камень заговорит с ним, — и ждал тщетно, поскольку тот необъяснимо молчал. С того самого момента, как они покинули Кембридж — точнее, с того мгновения, как они отплыли из Новой Испании, — камень вел Оуэна и де Агилара, хотя и не всегда по кратчайшему пути, именно сюда. И в каждый момент их путешествия песня присутствовала, начинала звучать громче, когда они делали правильный поворот на перекрестке дорог, и затихала, когда они допускали ошибку. Когда они убили Мейплторпа, песня едва не достигла крещендо, а в тот момент, когда Барнабас Тайт предложил отправить их сюда, камень превзошел себя. Теперь, когда песня смолкла, мир вокруг казался поблекшим.
Оуэн рискнул и повернул голову.
— Седрик, твои сумки здесь, — послышался слева голос де Агилара.
В течение тридцати лет Фернандес де Агилар предугадывал желания Оуэна еще до того, как тот успевал о чем-то попросить. И вновь он оказался рядом, и в руках держал седельные сумки из коричневого бархата, отделанные золотом. Его длинное худое лицо больше не отдавало синевой от холода и боли, в нем появилось легкое оживление; морщины, оставленные солнцем Новой Испании, смягчались смехом, в глазах читались безмолвные извинения и сомнения, но главное — зажглась надежда. Он хотел, чтобы Оуэн понял: ничего не изменилось и вдова Марта Хантли не встанет между ними, но в его жизни взошло новое солнце, и ему необходима свобода, чтобы им насладиться.
Терпеливо, как ребенку, Оуэн сказал:
— Фернандес, ты испанец. Англия воюет с Испанией. Как только ты расскажешь, кто ты такой, тебя ждет смерть.
Испанец широко усмехнулся и развел руки в стороны.
— Но я уже мертвец; мое тело найдено и сожжено. Если мы хотим, чтобы нам больше не угрожали люди Уолсингема, то Фернандес де Агилар должен прекратить свое существование. Если я сумею осветлить волосы и найти новую, патриотическую причину, по которой потерял руку, то смогу стать другим человеком и никто не докажет, что это не так.
— И ты оставишь за спиной свое прошлое?
— Да, оставлю — у меня нет выбора. Но еще не сейчас. Я все еще человек, которому ты спас жизнь. Я связан с тобой и выполню свой долг.
Внутри у Оуэна все сжалось, словно в предчувствии недоброго.
— Я считал, что речь идет о чем-то большем, чем долг. — Так и есть. — Левая рука де Агилара легла на плечо Оуэна. Черные глаза испанца нашли глаза Оуэна. — Это чистая правда. Я люблю тебя не меньше, чем любил других. Но у меня останутся сыновья, которые будут жить после моей смерти. И дело не только в этом…
За тридцать лет де Агилар ни разу не терял дара речи. Новизна ситуации несколько снизила напряжение, к тому же все в нем говорило о вновь обретенном внутреннем спокойствии, которое невозможно описать словами.
— Тогда давай перенесем голубой камень на свет, — мягко предложил Оуэн. — Быть может, сумеем узнать, почему он замолчал.
Камень спал; по крайней мере, Оуэн так решил. Он казался тяжелым и вялым в руке, когда Оуэн вытаскивал его из седельной сумки, точно заснувший возле камина кот, который просыпается с большой неохотой.
Прошло некоторое время, но камень так и не проснулся, и Оуэн решил, что голубой череп исчерпал свои силы. Он считал камень бессмертным и неуязвимым для людских болезней. Камень говорил в его сознании в течение нескольких десятилетий, но сейчас Оуэн ощущал оцепенение безмерной усталости, медленное возвращение в мир людей. Сейчас песня камня превратилась в одинокую ноту, доносящуюся из вечных пространств, где он нашел укрытие.
Оуэн никогда не считал себя хозяином камня, способным приказывать ему. Камень пассивно лежал между его ладоней, так что свет огня с трудом проникал сквозь него, а цвет исходившего наружу луча был скорее янтарным, чем голубым.
— Извини, — сказал Оуэн, обращаясь к едва слышной ноте, звучащей в его голове. — Здесь есть тот, кто хочет с тобой встретиться. И я должен нарушить твой отдых.
— Благодарю вас, — прозвучал голос в ответ на мысль, произнесенную лишь в сознании.
Оуэн начал поворачиваться, но был вынужден замереть из-за вспыхнувшей в голове боли.
Огонь скрывал Эдуарда Уэйнрайта. Он сидел так близко к камину, что пламя должно было поглотить его даже раньше, чем дубовые поленья. Он расположился в кресле, завернувшись в шерстяные одеяла — оживший скелет, едва цепляющийся за жизнь. Сквозь туго натянутую кожу проглядывали синие прожилки вен. Сухожилия так сильно выступали наружу, что Барнабас Тайт мог бы проводить уроки анатомии на этом едва дышащем теле, не делая ни единого рассечения. Его слезящиеся глаза были затянуты катарактой, и дочь не стала стирать слезы, чтобы не беспокоить его.
Однако он был совсем не так слаб, как казалось. Старик потянулся к запястью Оуэна, и костлявые пальцы сжали его крепко, точно змея, собравшаяся задушить свою жертву.
— Разрешите взглянуть на ваш камень?
— Конечно.
Камень не возражал и ни о чем не предупреждал Оуэна. Тогда он положил его на тощие колени, покрытые толстым желтым одеялом.
— Если хотите, можете к нему прикоснуться.
Несколько мгновений старик лишь смотрел на камень. На его лице застыло выражение благоговения, словно у ребенка, получившего желанный подарок после долгих лет разочарований.
Череп смотрел на него, пустые глазницы были устремлены к его лицу. Камень продолжал сонно поглощать идущий от огня свет и так же сонно его испускать. Медленно и осторожно руки Эдуарда Уэйнрайта сомкнулись на идеально гладких висках черепа.
