Его скошенные глаза сужались еще больше, когда он исподтишка поглядывал на своего белого скакуна. Иногда он бросал острый, как бритва, взгляд на кого-нибудь из присутствующих, к ужасу обычно невозмутимого адвоката Каррера и даже такого закаленного человека, как Берн.

Анжелика испытала знакомое ей смутное чувство смятения, которое не прошло даже тогда, когда вождь отвернулся с тем же отрешенным выражением снисходительной скуки.

За ним стояли два индейца, обвешанные украшениями. Представив их, Никола Перро, который должен был переводить слова сашема, дал протестантам некоторые разъяснения.

— Великий вождь Массава прибыл по суше из окрестностей Нью-Амстердама, то есть Нью-Йорка. Его нога никогда не ступала на корабль, хотя он месяцами путешествует в пироге. Тут проходит крайняя граница его владений. Он бывает здесь очень редко, но встреча с графом де Пейраком по его возвращении из Европы была предусмотрена заблаговременно… Хорошо, что вы в ней участвуете, раз вы собираетесь остаться здесь… Вы также видите перед собой двух местных вождей: Каку — предводителя абенаков, береговых охотников и рыбаков, и Мулофва, предводителя могикан, земледельцев и воинов, живущих в глубине страны.

Поклонившись небу и солнцу, великий сашем заговорил. Звук его голоса напоминал монотонную литанию, но иногда в нем слышалась глухая угроза.

— Я, великий вождь Массава, земли которого протянулись от далекого юга, где растет табак и где я против своей воли сражался с вероломными испанцами, обещавшими нам поддержку своих посланцев, но собиравшимися превратить нас в рабов или в бездомных странников.., до границ крайнего Севера, где лишь одни туманы отмечают подвижный предел моего царства. Я говорю о стране, в которой мы находимся и где правит мой вассал Абенакй-Каку, великий рыболов и охотник на тюленей, присутствующий здесь, как и другой мой вассал, не менее достойный, могучий воин и охотник на северных оленей, лосей и медведей, вождь могикан… Не мне, великому вождю могучих и грозных вождей, являться к бледнолицему, как бы знаменит он ни был, чтобы вести переговоры о войне или мире между нами…

Этот монолог прерывался паузами, во время которых сашем, казалось, дремал, в то время как канадец переводил его слова.

— Но я не забуду, что я разделил свою власть с этим человеком, приплывшим с другого берега моря, ибо он никогда не обращал оружие против моих краснокожих братьев… Я дал ему право заботиться о процветании моих земель, как это умеют бледнолицые, оставив за собой право управлять своими братьями, как велят наши обычаи… И тогда надежда родилась в моем сердце, уставшем от сражений и разочарований. Ради него я приму его друзей, ибо он никогда меня не обманывал.

…Беседа продолжалась долго. Анжелика видела, сколько сил прилагает муж, чтобы ни малейшим движением не выдать своего нетерпения. Ей показалось, что сашем беспокоится о том, как вновь прибывшие поведут себя с обитателями береговой полосы в отсутствие его самого или его союзников.

— Не забудут ли они об обещаниях, которые ты мне дал, и не станут ли притеснять и уничтожать все живое вокруг себя, повинуясь ненасытному голоду, живущему в сердцах бледнолицых? Тогда, когда ты будешь далеко отсюда?

«О каком отъезде он говорит?» — подумала Анжелика.

Время от времени ее обжигал взгляд великого сашема, хотя даже самый внимательный наблюдатель не смог бы утверждать, что он обращал на нее свой взор.

«Я непременно должна почувствовать к нему симпатию, — говорила себе Анжелика, — иначе мы все погибли. Если он заметит мой страх или подозрительность, то станет мне врагом».

Но когда Никола Перро перевел то место, где шла речь о ненасытном голоде, живущем в сердцах бледнолицых и заставляющем их уничтожать себе подобных, она научилась понимать этот народ, как раньше его понял ее муж.

«Он сам боится и сомневается. Этот гордый человек с руками, полными даров, вышел навстречу закованным в латы и разящим огнем людям, которые высадились у берегов его владений. А они вынудили его ненавидеть и сражаться…»

Сидевший у ног Массава черноглазый подросток, на которого она сразу обратила внимание, наконец встал и, взяв из рук сашема яшмовый топорик, резким движением погрузил его в песок.

Это послужило сигналом к началу другой церемонии. Все встали и пошли к морю. Массава несколько раз облил себе голову ледяной водой, а затем, пользуясь, как кропилом, пучком кукурузной соломы, который он окунул в сосуд из тыквы, наполненный морской водой, щедро обрызгал своих подданных, так же, как своих старых и новых друзей, повторяя индейское приветствие:

— На пу ту даман асуртати…

Затем все уселись на краю отмели и приступили к пиршеству.

Жоффрей де Пейрак размышлял о старом сашеме Массава. Прошедший день принес ему не только удовлетворение, но и серьезные причины для беспокойства.

Узы, которые пока еще удерживали Массава от бунта против европейцев, в этот день показались ему особенно хрупкими. Это его тем более тревожило, что он понимал, как много у великого вождя было причин для начала непримиримой борьбы — решение, к которому его подталкивало отчаяние. Никогда Массава не сможет понять, что бледнолицые, с которыми он заключал союз, не были свободны в своих действиях. Они вынуждены были предавать его, если того требовало их далекое правительство.

К счастью, здесь, в Мэне, вдали от мира, никому не ведомый граф де Пейрак мог еще поступать по-своему. Массава знал, что его слову можно доверять. Он намеренно вручил топор войны своему приемному сыну-испанцу, ребенку, чьи родные были вырезаны одним из его племен, и которого он взял и воспитал, чтобы научить его «счастливой жизни». Поручая ему закопать в песок символический топор, он вновь подтвердил, что не хочет терять надежду.

Затем он уехал с грузом подарков. На смену дневному гомону пришла предсумеречная тишина. Когда люди разошлись, окрестности вновь обрели торжественность, присущую этой девственной земле.

Граф де Пейрак в одиночестве шел по песчаной отмели. Быстрым шагом он взбирался на красные скалы, которым вечерний свет придавал лиловый оттенок; время от времени останавливался, чтобы окинуть взглядом изрезанный берег.

Острова засыпали, окутанные туманом, похожим на бесчисленные облака на багряном небосводе. Очертания бревенчатого форта на высоком берегу сливались с лесом. Терялся силуэт «Голдсборо», стоявшего на рейде. Шум прибоя, казалось, становился все громче, превращаясь в звучную музыку. Море, всесильный повелитель берега, который оно лепило каждый раз по своему капризу, вновь вступало в свои права. Скоро наступит зима, пора жестоких бурь на американской земле: ураганы, суровые морозы, стаи голодных волков. Жоффрей де Пейрак будет тогда далеко отсюда: он встретит зиму в глубине страны, среди лесов и озер.

«Голдсборо» тоже будет далеко. Он поручит командование кораблем Эриксону, и в последние дни осени корабль отплывет в Европу, груженный мехами, единственным товаром, который пока поставляла эта полудикая земля.

Графа терзали сомнения. Как поступить с сокровищами инков, которые его ныряльщики подняли с испанских галионов, затонувших в Карибском море? Сумеет ли Эриксон их продать? Или лучше закопать их в песок на краю леса до следующего раза? Или же оставить их в распоряжении протестантов, которые сумеют извлечь прибыль, меняя монету за монетой на товары с кораблей, заходящих в залив? Но ведь есть опасность появления незваных гостей. Кто, кроме свирепых пиратов, может пристать к этому дикому берегу? Надо будет раздать мушкеты всем ларошельцам, а д'Урвилль, между двумя кружками кленового или кукурузного пива, всегда поддержит их огнем своих пушек. Под его началом останутся несколько человек из экипажа, а «Голдсборо» отвезет в Старый Свет жителей Средиземноморья и мавров. На смену им надо постараться найти новых переселенцев, лучше всего северян. Он посоветует Эриксону отправиться к себе на родину — правда, граф толком не знал, откуда тот был родом, Но наверняка с севера — и избрать преимущественно протестантов, которым будет легче ужиться в новой общине.