Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Анжелика безотчетно поднесла к губам сложенные как для молитвы ладони. Она не верила своим ушам:

— Неужели вы могли так думать о той любви, в которой я вам поклялась? — горестно сказала она.

— Вы были очень молоды… Какое-то время я вас развлекал. И не стану отрицать — вы были самой очаровательной супругой, какую только можно пожелать. Но я никогда — даже в те времена — не думал, что вы созданы для верности… Но оставим это… На мой взгляд, разбирать прошлое бессмысленно. Пытаться воскресить его — бесполезно. Однако, как вы мне только что заметили, вы все еще моя жена, и на этом основании я хочу задать вам несколько вопросов, которые касаются не только нас, но и других, тех, чьи интересы важнее, чем наши.

Его черные брови сдвинулись, глаза потемнели. Порой, в минуты веселья, пусть даже напускного, они казались почти золотистыми, но гнев или подозрение делали их взгляд мрачным и пронизывающим. Анжелика узнавала эту игру его лица, которое некогда так ее завораживало. «Да, это он, в самом деле он», — говорила она себе, изнемогая от рожденного этим открытием чувства и не понимая, что это — отчаяние или радость.

— Что вы сделали с моими сыновьями? Где мои сыновья?

Она растерянно переспросила:

— Ваши сыновья?

— Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Да, мои сыновья. И ваши тоже! Те, чьим отцом, по-видимому, являюсь я. Старший, Флоримон, родившийся в Тулузе, в Отеле Веселой Науки. И второй, которого я не видел, но о существовании которого знаю — Кантор. Где они? Где вы их оставили? Не знаю почему, но мне представлялось, что я найду их среди тех гонимых беглецов, которых вы попросили меня взять на корабль. Мать, спасающая своих сыновей от несправедливой судьбы, — вот роль, за которую я наверняка был бы вам благодарен. Но ни один из плывущих с вами подростков не может быть моим сыном — ни по внешности, ни по возрасту. Кроме того, вы, как я заметил, занимаетесь только вашей дочерью. А где же они? Почему вы не взяли их с собой? С кем оставили? Кто заботится о них?

Глава 9

Ответить было для нее крестной мукой — ведь она должна подтвердить, что ее двух веселых мальчиков с ней больше нет, что они навсегда сгинули. Это ради них она трудилась, ради них страдала. Она хотела избавить их от нужды, восстановить во всех правах. Она мечтала увидеть их высокими, красивыми, уверенными в себе, блестящими молодыми людьми… Но она никогда не увидит их взрослыми. Они тоже покинули ее.

Она с трудом проговорила:

— Флоримон.., уехал.., давно… Ему тогда было тринадцать. Я не знаю, что с ним сталось. Кантор.., умер, когда ему было девять лет.

Это было сказано таким ровным, бесстрастным тоном, что можно было подумать, будто то, о чем она говорит, ей безразлично.

— Я ждал такого ответа. Он подтверждает мои догадки. Вот чего я никогда вам не прощу, — сказал Рескатор, гневно стиснув зубы, — равнодушия к судьбе моих сыновей! Они напоминали вам о том периоде вашей жизни, который вы желали забыть. И вы отдалили их от себя, чтобы они вам не мешали. Вы стремились к наслаждениям, искали любовных утех. И теперь без всякого волнения признаетесь, что о том из них, который, возможно, еще жив, вы ничего не знаете! Я многое мог бы вам простить, но это — нет, никогда!

Сначала Анжелика стояла, словно оглушенная, потом шагнула к нему, прямая, бледная как смерть.

Из всех обвинений, которые он ей бросил, это было самое страшное, самое несправедливое. Он упрекал ее в том, что она его забыла, и это была не правда. В том, что она его предала, и это — увы! — отчасти было правдой. В том, что она никогда его не любила, — это было чудовищно.

Но она не потерпит, чтобы ее называли плохой матерью, ее, которая ради сыновей подвергала себя таким опасностям, мукам и унижениям, что порой у нее возникало чувство, будто она отдает за них самую кровь из своих жил. Наверное, она не была очень нежной матерью, все свое время проводящей с детьми, но Флоримону и Кантору принадлежало самое заветное место в ее сердце. Рядом с ним… И он еще смеет ее упрекать! Столько лет проплавал по морям, не заботясь ни о ней, ни о детях, и только теперь — откуда что взялось — вдруг вздумал о них беспокоиться! Разве он вырвал их из нищеты, в которую ввергла невинных малюток его опала? Сейчас она его спросит, по чьей вине гордый малыш Флоримон всегда был ребенком без имени, без титула, бесправнее любого незаконнорожденного? Она расскажет, при каких обстоятельствах погиб Кантор. Это случилось по его вине! Да, по его вине. Потому что это его пиратский корабль потопил французскую галеру, на которой находился юный пах герцога де Вивонна.

Анжелика задыхалась от возмущения и боли. Она уже открыла рот, собираясь высказать ему все, — но тут судно резко накренилось, подхваченное особенно высокой волной, и ей пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Она держалась на ногах не так твердо, как Рескатор, который, казалось, был припаян к палубе.

И этой короткой паузы ей хватило, чтобы удержать готовые сорваться с губ непоправимые слова. Может ли она открыть отцу, что он виноват в смерти сына?

Разве мало несчастий судьба уже обрушила на Жоффрея де Пейрака? Его приговорили к смерти, лишили состояния, вынудили покинуть родину, превратили в скитальца, не имеющего иных прав, кроме тех, которые он смог завоевать свой шпагой.

И в конце концов, живя по беспощадным законам тех, кто должен убивать, чтобы не быть убитым, он стал совершенно другим человеком. Она не вправе его за это винить. С ее стороны было младенческой наивностью думать, что он остался прежним — жестокая жизнь требовала от него иного… Судьба и так его обездолила — зачем же наносить ему еще один удар: говорить, что он погубил их ребенка?

Нет, она не скажет ему этого. Никогда! Но она сейчас же — пусть путанно, бессвязно — расскажет ему то, чего он, похоже, не желает знать. О своих горьких слезах, об ужасе, который пережила она, юная, неопытная женщина, вдруг оказавшаяся в пучине нищеты, всеми покинутая. Она не расскажет ему, как погиб Кантор, но расскажет, как он родился, — вечером того самого дня, когда вспыхнул костер на Гревской площади, и как она, бездомная, отверженная горемыка, шла по заснеженным улицам Парижа, толкая впереди себя тачку, из которой выглядывали посиневшие от холода круглые маленькие личики ее сыновей.

Возможно, тогда он поймет. Он судит ее так сурово только потому, что ничего не знает о ее жизни.

Но когда он все узнает — неужели останется таким же бесчувственным? Смогут ли ее слова разжечь искру, которая, возможно, еще тлеет под пеплом в сердце, сокрушенном бременем стольких утрат? Сердце таком же израненном, как и ее собственное…

Но она хотя бы сохранила в себе способность любить. Сейчас она упадет перед ним на колени, будет умолять его. Она скажет ему все-все! Как она всегда любила его… Как пусто было ей без него, как все эти годы она продолжала смутно надеяться и мечтать, что когда-нибудь встретит его вновь. Разве, узнав, что он жив, не бросилась она безрассудно на его поиски, нарушив приказ короля и подвергнув себя бесчисленным опасностям?

Но тут она увидела, что внимание Рескатора обращено не к ней. Он с любопытством наблюдал за дверью салона, которая тихонько-тихонько приоткрывалась… Это было необычно — ведь ее бдительно охранял слуга-мавр. Кто же мог позволить себе войти к грозному хозяину без доклада? Ветер? Туман?

Снаружи дохнуло ледяным холодом, и в дверной проем клубами вплыл туман, тут же рассеявшийся от соприкосновения с теплым воздухом салона. Из-за этой неосязаемой завесы выступило крошечное существо: светло-зеленый атласный чепчик, огненно-рыжие волосы. Эти два ярких пятна с необыкновенной отчетливостью выделялись на фоне начинающейся за дверью серой мглы. За девочкой в зеленом чепчике стоял закутанный в бурнус сторож-мавр. Его черное лицо пожелтело от холода.

— Почему ты, позволил ей войти? — спросил Рескатор по-арабски.

— Ребенок искал мать. Онорина подбежала к Анжелике.

21
{"b":"10318","o":1}