— Мама, где ты была? Мама, пойдем!

Анжелика плохо видела ее. Она оторопело глядела на обращенное к ней круглое личико, на умные раскосые, черные глазки. И облик дочери вдруг показался ей таким чужим, несходство с нею самой столь разительным, что на какое-то мгновение в ней ожили давным-давно забытые чувства: отвращение к ребенку, которого она родила против воли, нежелание признать его, неприятие своей собственной крови, смешанной в этой девочке с грязной кровью насильника, яростное и бессильное возмущение против того, что с ней, Анжеликой, сделали, жгучий стыд.

— Мама, мама, всю ночь тебя не было! Мама!

Онорина настойчиво повторяла это слово — а ведь прежде она пользовалась им редко. Защитный инстинкт, безотчетная боязнь потерять то, что всегда безраздельно принадлежало ей одной, подсказали ей это необыкновенное слово, единственное слово, способное вернуть ей мать, вырвать ее из-под власти этого Черного человека, который позвал ее и запер в своем замке, полном сокровищ.

— Мама, мама!

Онорина была здесь. Онорина — олицетворение всех тех измен, которые Жоффрей никогда ей не простит, печать, опечатавшая закрытые врата навек потерянного рая, — так некогда королевские печати на воротах Отеля Веселой Науки ознаменовали конец всего, чем она дотоле жила, всего, что составляло ее мир, ее счастье.

Картины минувшего и мучительные мысли о настоящем сливались в мозгу Анжелики воедино. Она взяла Онорину за руку.

Жоффрей де Пейрак смотрел на девочку. Мысленно он прикидывал ее возраст: три года? четыре?.. Стало быть, она не дочь маршала дю Плесси. Тогда чья? По его иронической, презрительной полуулыбке Анжелика догадалась, о чем он думает. Случайный любовник… «Красивый рыжий любовник!» Молва столько их приписывала ей, прекрасной маркизе дю Плесси, фаворитке короля… О рождении Онорины, как и о смерти Кантора, она тоже никогда не сможет сказать ему правду. Ее стыдливость восставала при одной мысли об этом. Сознаться в таком позоре — все равно что показать ему омерзительную язву, признак постыдной дурной болезни. Нет, она будет нести это в себе, навсегда скрыв, как скрывает глубокие шрамы, оставшиеся на ее теле и сердце.., след от ожога, вылеченного Коленом Патюрелем и смерть маленького Шарля-Анри…

Онорина, рожденная от безымянного насильника, — это расплата за все мужские объятия, которым она, Анжелика, не противилась и которых искала сама.

Филипп, поцелуи короля, безыскусная и возвышенная страсть бедного нормандца Колена Патюреля, короля рабов, грубые, но веселые утехи с Дегре, утонченные ласки герцога де Вивонна. Ах да, она совсем забыла Ракоци.., а в придачу к нему, наверное, и других…

Сколько лет прошло, сколько лет они оба прожили — вдали друг от друга, каждый по-своему… И того, что было, уже не забыть, не стереть.

Он непроизвольно поглаживал подбородок. Ему явно недоставало недавно сбритой бороды.

— Согласитесь, моя дорогая, — положение создалось весьма затруднительное.

Как может он сохранять этот иронический тон, когда она едва держится на ногах, так щемит у нее сердце…

— Мне хотелось прояснить его, но должен признать, что от моих попыток оно только еще больше запуталось.., нас с вами все разделяет.

— Идем, мама! Ну идем же, мама, идем, — повторяла Онорина, дергая мать за юбку.

— Вы, конечно же, вовсе не стремитесь к воссоединению, о котором несколько часов назад и не помышляли — ведь ваши мысли были целиком заняты другим…

— Мама, идем!

— Да замолчи ты! — крикнула ей Анжелика, чувствуя, что от всего этого кошмара у нее вот-вот расколется голова.

— Что касается меня…

Как бы взвешивая все «за» и «против», он обвел взглядом свою каюту с любовно подобранной дорогой мебелью и великолепными навигационными приборами

— убранством, среди которого протекала его бурная, трудная, увлекательная жизнь, в которой не было места Анжелике.

— ..Я старый морской волк, привыкший к одиночеству. Если не считать нескольких недолгих лет супружества, проведенных в вашем прелестном обществе, женщины всегда играли в моей жизни лишь эпизодические роли. Возможно, узнав это, вы почувствуете себя польщенной. Однако холостяцкое житье породило склонности, которые не очень-то располагают к тому, чтобы опять влезть в шкуру примерного супруга. Корабль мой невелик, в апартаментах места мало. И я предлагаю вам вот что… Давайте на время путешествия соберем все наши карты обратно в колоду и будем считать, что партия закончилась вничью.

— Вничью?

— Останемся каждый на своем месте. Вы — госпожой Анжеликой, в компании своих друзей, а я — здесь у себя.

Итак, Жоффрей от нее отрекается, он ее отвергает… Судя по всему, она ему просто не нужна. И он отсылает ее к тем, кого в эти последние месяцы она привыкла считать своими близкими.

— Может быть, вы еще потребуете от меня забыть все, что вы мне сейчас открыли? — спросила она саркастически.

— Забыть? Нет. Но в любом случае — не разглашать.

— Идем, мама, — твердила Онорина, продолжая тянуть Анжелику к двери.

— Чем больше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь, что не в ваших интересах говорить вашим друзьям, что вы, хотя и очень давно, были моей женой. Они могут вообразить, будто вы к тому же — моя сообщница.

— Ваша сообщница? В чем?

Он не ответил. Его лоб прочертила резкая складка — он о чем-то размышлял.

— Возвращайтесь к ним, — бросил он сухо, словно отдавая приказ. — Ничего им не рассказывайте. Это бесполезно. Впрочем, они, скорее всего, просто решат, что вы не в своем уме. Пропавший и вновь обретенный муж увозит вас на своем корабле, не будучи тотчас же вами узнанным, — согласитесь, такая история у любого вызовет сомнения.

Он повернулся к столу и взял кожаную маску, которая защищала его изрезанное шрамами лицо от укусов соленых брызг и взглядов шпионов.

— Не говорите им ничего. Пусть они ни о чем не догадываются. Тем более, что эти люди не внушают мне доверия.

Анжелика уже была у двери.

— Поверьте, это взаимно, — процедила она сквозь зубы.

Уже стоя на пороге, в дверном проеме, держа за руку Онорину, она вновь повернулась и впилась в него жадным взглядом. Он снова надел маску — и это помогло ей яснее понять смысл его недавних слов.

Это был он и в то же время — другой человек, чужак. Жоффрей де Пейрак и Рескатор. Знатный сеньор-изгнанник и морской разбойник, которому пришлось расстаться с прежними привязанностями и жить только суровым настоящим.

Странно, но сейчас он казался ей более близким, чем минуту назад. Она чувствовала облегчение от того, что теперь может обращаться только к Рескатору.

— Мои друзья обеспокоены, монсеньор Рескатор, — сказала она, — потому что не понимают, куда вы их везете. Ведь это весьма необычно — не правда ли? — встретить льды неподалеку от Африки, где мы должны сейчас находиться.

Он подошел к черному мраморному глобусу, испещренному странными знаками. Положив на него руку — руку патриция, хотя теперь она была смугла, как у араба, — он медленно провел пальцем по инкрустированным золотом линиям. Наконец, после продолжительного молчания он словно вспомнил о ее присутствии и равнодушно ответил:

— Скажите им, что северный путь тоже ведет в Вест-Индию.

Граф Жоффрей де Пейрак, иначе — Рескатор, проскользнул в люк и быстро спустился по крутому трапу в трюм. Следуя за несущим фонарь мавром в белом бурнусе, он углубился в лабиринт узких коридоров.

Мерное покачивание нижней палубы под ногами подтверждало, что он был прав: опасность миновала. Хотя они шли в густом холодном тумане, который одел все реи и палубные надстройки тонким слоем инея, он знал — все будет хорошо. «Голдсборо» плыл по волнам легко, как судно, которому ничто не угрожает.

Он, Рескатор, отлично знал этот язык — знал, что означают различные скрипы и подрагивания корпуса и мачт — всего того, что составляет огромное тело его корабля, задуманного для плаваний в полярных морях и построенного по его собственным чертежам на главной верфи Северной Америки, в Бостоне.