– Зачем тебе самому ремонтировать? Завтра же я ее отправлю в мастерскую, – сказал Валентин.

– Тоже мне выход! Да раньше чем через месяц, мы ее оттуда не получим. А на чем я сейчас буду работать?

– На этой, – он кивнул на вторую ЭМУ. – Каждый день после четырех она в твоем распоряжении.

– Вот именно, после четырех. А потом – не могу же я перетащить на нее всю систему усилителей.

– Но другая-то работа у тебя есть?

– Есть, конечно...

– Да чего ты злишься тогда, не понимаю? Все равно это делать когда-нибудь надо.

– Какого черта, – сказал я. – Почему я должен радоваться? Да и не злюсь я вовсе.

Но я злился, потому что очень уж неудачно все складывалось. И эта генерация – теперь она надолго задержит мою работу, а у меня осталось всего два месяца... И то, что прошел уже месяц, как я расстался с Машей, и осталось еще два месяца до того, как я увижу ее, и мне хотелось махнуть на все рукой и уехать, потому что я просто не представлял, как я смогу прожить без нее эти два месяца.

– Извини, Валя, – сказал я.

– Да чего там, – сказал он и протянул мне сигареты. – Ведь мы всего лишь люди... Давай-ка лучше покурим – и по домам. Хватит на сегодня.

Маша думала, что только первые дни будет так плохо, а потом она привыкнет и станет легче. Но дни шли, очень длинные и медленные, а ей становилось все труднее. Она постоянно думала об Андрее. Обычно это не мешало ей – она занималась своими делами, и было такое чувство, что Андрей где-то рядом, совсем близко. А вечерами она чувствовала, как ее обнимают горячие руки, и ощущала его дыхание на своем лице, его губы и слышала, как он шепчет ей: «Я люблю тебя...» И было так хорошо, словно Андрей действительно был рядом.

А иногда она ничего не могла делать, просто сидела и глядела на его фотографию, которую всегда носила с собой, и тогда становилось совсем плохо. Так было, если запаздывало письмо от Андрея или ей казалось, что письмо запаздывает. Если она приходила домой, а письма не было, она часто глядела в окно и ждала, не идет ли почтальон, а если и вечером письма не было, она читала старые письма, и тогда становилось как будто легче.

Андрей писал часто. Получив письмо, она осторожно разрезала конверт и жадно прочитывала все от строчки до строчки, а потом медленно начинала сначала. Вечером, когда все уже спали, она перечитывала письмо и клала в сумку, чтобы на следующий день еще раз прочесть на лекции или в перерыве между семинарами.

Письма были разные. Андрей много писал о своей работе, подробно рассказывал о том, как он уживается со своей установкой, ссорится, «подлизывается» к ней, ругается и сердится на нее. Однажды он прислал два рисунка. На одном его ЭМУ – огромная, толстая, раздраженная, с десятью глазами, из которых сыпались искры, – нападала на Андрея и пыталась обхватить его десятью руками, сделанными из проводов, а он, очень маленький, отбивался от нее паяльником, закрывая лицо левой рукой в большой перчатке. На другом рисунке установка была тонкой, и стройной, и совсем миниатюрной. Андрей снисходительно похлопывал ее по плечу, и они улыбались друг другу. Рисунки были смешные и удачные. Она не знала, что Андрей так хорошо рисует, и вдруг подумала, что еще многого не знает о нем, но это совсем не беспокоило ее.

А иногда письма приходили короткие, написанные наспех, и она начинала тревожиться, и тогда ей особенно хотелось очутиться рядом с Андреем. Но был только апрель, и до его приезда оставалось полтора месяца.

А потом она получила письмо от Олега и страшно испугалась, увидев его почерк на конверте, – подумала, что с Андреем что-то случилось.

Олег писал:

«Маша, постарайся унять этого беспутного малого. Ты знаешь, как он живет? Встает в два часа дня, делает вид, что обедает – по его терминологии это легкий утренний завтрак, – садится за стол и начинает писать, высчитывать, перечеркивать и ругаться со мной и сам с собой. В четыре уходит в лабораторию, и до самой ночи я его не вижу. Один бог ведает, что он там ест и ест ли он вообще. Приходит к двенадцати ночи, ворчит на меня и укладывается спать, а сам идет на кухню варить какое-то черное зелье. Он утверждает, что это всего-навсего кофе, но он определенно врет. Потому что от этого адского пойла мертвые восстанут из гроба, а живые упадут замертво. А он пьет и – ничего. В восемь утра он будит меня и только тогда ложится сам. И так каждый день. И между прочим – и это действительно между прочим – он сдает экзамены зимней сессии. Каково?»

На следующий день Маша уехала к Андрею в Москву.

Мне совсем не хотелось уходить, но Маша все-таки выставила меня за дверь. Я потолкался по университету, купил сигареты и направился в лабораторию, но с полпути вернулся.

В комнате все было перевернуто вверх дном, ящики столов выдвинуты, мусор выброшен из самых дальних уголков нашей обители, а Маша стояла посредине – в цветастом халатике, в тапочках на босу ногу – и вытряхивала содержимое моего чемодана. Куча грязных рубашек и носков лежала на полу.

– Маша, что ты делаешь? – воскликнул я.

– А-а, явился... А что это ты покраснел так? Ну ничего, обойдется. Я подозревала, что совесть у тебя не чиста, вот и решила спровадить. Надо же, наконец, мне приступать к обязанности твоей жены.

– А ты действительно моя жена?

– Ну вот! А кто же еще? Самая что ни на есть законная, законнее быть не может... Слушай, а что тебе здесь надо? Я же сказала, чтобы ты не появлялся до вечера. Иди к своей противной ЭМУ и не мешай мне.

Я закрыл чемодан, сел на него и прижался лбом к теплым Машиным коленям. Наверно, все это было правдой – и неожиданная встреча, и эти две ночи, и то, что она действительно моя жена и стоит сейчас передо мной, – но поверить этому было трудно, невозможно.

Маша смотрела на меня, глаза у нее были счастливые и растерянные.

– Андрюшенька, милый... Я тоже не могу поверить. Я долго ждала этого и с самого первого дня, как ты уехал, думала, какая будет наша встреча... Но я не представляла, что можно быть такой счастливой. Иногда мне становится страшно: а вдруг все это пройдет, и все станет обычным, и окажется, что был только сон, – ведь такое счастье дается, наверно, не каждому... А чем я заслужила его?

Она улыбнулась и закрыла мне глаза ладонями.

– Не смотри на меня так... Я говорю глупости, наверно, но ведь известно, что от счастья глупеют. А быть твоей женой – действительно счастье...

Она помолчала и вдруг засмеялась.

– Что ты?

– Так, тебе знать не положено. Вспомнила кое-что... А теперь иди, не мешай мне.

– Подожди... Когда мы пойдем в загс?

Маша пожала плечами.

– А я откуда знаю?.. Это ж, наверно, не сразу делается. Надо какие-то бумажки, всякие там заявления. Не тратить же на это время сейчас? Мне же через три дня ехать надо. Не успеем, наверно...

Она внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Чего ты волнуешься, не понимаю? Приедешь летом, тогда и распишемся и свадьбу сыграем.

– А если у нас будет маленький?

– Что значит «если»? – обиделась она. – Конечно, будет, не такая уж я... неспособная... А не все ли ему равно, когда он появится – через девять месяцев после «законной» регистрации или через семь?

Мы рассмеялись.

– А ты бы хотел, чтобы у нас был маленький?

– Да, хотел бы.

– Очень?

– Очень.

– Мальчика или девочку?

– Девочку. И чтобы она была похожа на тебя... Такая же красивая.

– Будет у нас девочка, милый... И обязательно похожая на тебя. А теперь иди...

Когда я вернулся вечером, Маша уже спала. Она дожидалась меня и заснула одетая, свернувшись калачиком и по-детски приоткрыв рот. Мне не хотелось ее будить, но было уже поздно, и я стал осторожно раздевать ее. Она не проснулась, и я уложил ее и не помнил, долго ли стоял над ней и смотрел, как она спит. Потом заметил, что все еще держу в руках ее блузку, и вдруг прижался к ней лицом.