Все могло быть, все можно было предположить, но никому и в голову не приходило, где они в действительности. Когда стало известно, что староста тоже пропал, никто не догадался связать между собой его отсутствие с исчезновением ювелира. А о жандарме и чайханщике и подавно никому не было известно. Староста имел обыкновение ездить в город и о своих отлучках обычно никому не сообщал, однако он отправлялся из деревни не пешком, а верхом – до чайханы; но на этот раз его кляча не покидала деревни. В полицейском участке никто пока не хватился жандарма – тот, бывало, по десять-пятнадцать дней проводил, инспектируя окрестные деревни. Подручный же в чайхане только радовался, когда чайханщик не возвращался вовремя, – если бы ему сказали, что тот не вернется никогда, он бы тысячекратно возблагодарил Бога, прищелкнул бы пальцами от удовольствия и ничего ни у кого не стал бы спрашивать.
Но ювелирша задавала себе множество самых различных вопросов, хотя ни на один из них не было ответа. Пока она не отыщет мужа в городе, ничего толком не решить. Пока все идет вкривь и вкось. Именно из-за этого она так спешила вернуться домой.
Крестьянин тоже хотел, чтобы они уехали. Прогнав Зейнальпура, он не обнаруживал никакого желания видеть жену ювелира, его самого или юношу. Или этого художника-пустослова. Поскольку жена ювелира твердила, что послала мужа в город, крестьянину и в голову не приходило, что они с юношей погибли. Максимум, до чего он мог додуматься – да и то лишь потому, что его заранее не предупредили о мнимой поездке в город, – что она связана с каким-то мелким жульничеством, представляет собой попытку урвать себе кусочек. Остальное было ему неизвестно, однако он знал, что дорога к сокровищу закрыта.
Когда крестьянин увидел, что его дом и все имущество погибли, что на земле у него ничего не осталось, он на другой же день отправился к своему драгоценному колодцу – подобно тому как человек идет в банк, чтобы снять деньги с текущего счета. Колодца не было. Дыра, его благодатная яма, закрылась, заваленная землей и обломками. Есть пословица: «Прежде чем украсть минарет, выкопай яму, чтобы его спрятать». До того как выстроить башню – свой минарет, – он завел яму, но теперь перед ним не было ни ямы, ни минарета. Словно «минарет» заполнил ее доверху! Словно изменчивая судьба запихала его высокую прекрасную башню в эту дыру. При виде засыпанного колодца он задрожал, повалился на четвереньки. Но потом принялся обдумывать, как очистить колодец от земли. Попытаться ли самому, собственными руками разгрести путь в пещеру или нанять кяризников [31]? Как, каким образом действовать, чтобы никто не догадался, что там внизу? Об этом не должен знать никто. Или по крайней мере не должны знать они. Надо поскорее отделаться от них. Дрянь они все, прах их забери. И вообще, какое ему теперь дело до ювелира, его жены, того парня-показушника с его жалкими грешками, до этого ничтожного мерзавца Зейнальпура?
Он воспользовался тем, что дом разрушен, притворился, что сам совершенно разбит, и распорядился, чтобы они возвращались в город. Но во время обсуждения деталей отъезда понял: они, кажется, и в самом деле считают положение безвыходным, считают, что ему пришел конец, что разорение его бесповоротно. Он понял, что жена, та, которая ввела его во все эти расходы, – даже она собирается уехать, бросить его, словно их ничего, совершенно ничего не связывает. Сначала это больно задело его, он расстроился, но понемногу стал убеждать себя: раз она такая, раз она непостоянная и не понимает истинной цены его щедрости, этих трат, этих покупок, ей лучше вернуться, откуда пришла. Злоба, подобно проказе, поражает душу, так что всякое прикосновение к ней, всякое душевное движение лишь бередит болячку. Он понял, что все это время его обманывали. Очевидно, все, что делала эта женщина, она делала из-за денег. Он видел, что уважения к нему больше нет. Точно для них он сам был чем-то вроде того колодца – колодца, который теперь иссяк, высох. Что ж, видно, так тому и быть, настал их черед. Коли он разорен, никто их здесь не держит. Он подождет. И когда они явятся снова, он на них и не взглянет, на подлых псов. Надо только выждать – они придут. Опять приплетутся. Но тогда им придется остаться за колючей проволокой – настанет их очередь. Так же, как пришла очередь деревенских, которые прошлый раз получили урок, по заслугам получили. Он говорил себе все это, но не понимал, не чувствовал, что слова «прошлый раз» уже отделили его от этого «раза», что тот прошел, что сказать «прошлый раз» еще не значит вызвать к жизни следующий. Ему думалось, что другой раз будет. Возможно, будет… Двуликое будущее никому не дано увидеть. Можно лишь надеяться.
Надежды новобрачной были куда проще. Ее башня все еще стояла прочно, и дороги к сокровищам были открыты. Она уезжала в город и знала, что это означает.
Уехать в город – к этому сводились теперь все их мысли и усилия. Крестьянин же, чтобы поскорее выпроводить их, сам среди ночи отправился за лошадьми. Если бы староста был на месте, он поручил бы это дело ему, хоть и не слишком на него полагался, но все же староста не стал бы вести себя так, как эти… Однако от старосты не было ни слуху ни духу, поговаривали, что он укатил в город, хотя мула своего не брал. И крестьянин взгромоздился на мула старосты и поехал искать, где бы нанять других мулов и ослов.
И вот на рассвете у холма, посреди которого торчали вешки, обозначающие место земляных работ, они поджидали прибытия животных. Горы все еще были синими, и Зейнальпур, оглядывая окружающий пейзаж, гадал, что покажется раньше: ослы с мулами или солнце.
Художник курил сигарету, слушал щебет проснувшихся пташек и переводил взгляд с Зейнальпура, шагавшего взад-вперед или ковырявшего ногой песок, на пыльные столбики ограждения вокруг котлована, около которых, примостившись на чемодане, сидела жена ювелира, а новобрачная, обхватив себя руками, словно ей холодно, стояла возле нее. Ювелирша курила. Художник смотрел, как на соседнем холме проступают разбросанные останки разрушенного дома, упавшие и разбитые изваяния. Внизу по степи стелился туман, словно невесомый белый пух. Художник встал.
Зейнальпур, все так же расшвыривая ногой песок, подошел к нему и, словно сам с собой, заговорил:
– Одно осталось незаконченным, другое разрушено… Жаль! – И он показал на огороженный вешками котлован и дальше на соседний холм, где виднелись руины башни.
Художник молчал. Зейнальпур заговорил снова:
– Жаль, ей-Богу, жаль. Столько времени работаешь, стараешься, душу вкладываешь, чтобы что-то создать, а тут один толчок – из-за того, что дорогу на той стороне прокладывают, – и одним ударом все разрушено, все погибло, конец всему…
Художник знал, что затевать спор бесполезно, а злорадствовать он не хотел, но не удержался и сказал:
– Фундамент шаткий был. Неправильный.
Зейнальпур задрал подбородок, помотал головой:
– Землетрясение.
– Земля не сама затряслась, ее потрясли, – настаивал художник.
– Какая разница? Толчок есть толчок, – пробормотал Зейнальпур, все так же отвернувшись.
Художник смотрел, как восходит солнце и в его лучах горы обретают объемность. Он произнес:
– Разница есть. Землетрясение – это стихия, катастрофа. Потрясение земли – дело рук человека.
– Ну и чем же они различаются? Результат-то один – разрушение.
Художник понимал, что спор не принесет пользы, но он понимал также, что не в пользе дело. Суть была в откровенном разговоре, в обмене мнениями. Если он не противопоставит собственную точку зрения точке зрения приятеля, то совершит своего рода грех. Это будет нравственный проступок, вина человека перед человеком. Он чувствовал, что молчание было бы равносильно низости или еще хуже: равносильно небытию. И он сказал:
– Различаются. В первом случае разрушение – это трагедия, катастрофа. Во втором – никакой трагедии нет, порой это просто фарс.
Зейнальпур, стоя прямо перед ним, смотрел на него в упор. Он хотел взглядом пристыдить, задеть приятеля, так как его самого эти слова задели. Но художник, подтверждая сказанное, кивнул головой и продолжал:
