Из дальнего конца пещеры раздался вопль старосты. Он увидел посреди золотой кучи глаз, испугался, закричал и бросился бежать.

Крестьянин заливался смехом. Его рассмешило, что на картине, где были выписаны новый дом, гора и степь, точно воспроизведены фигура и платье невесты и его самого, их лица оставались пустыми кружочками, на которых не было и намека на глаза, рот, брови или нос.

– Значит, это я? – спрашивал он художника. – А где же у меня глаза? Что ж у меня – вовсе рта нет?

Художник сдержанно отвечал:

– Помилуйте! Рот вашего превосходительства изволит занимать очень важное место.

Но Трихвостня любезная форма ответа не обманула. Он сразу раскусил язвительный намек и сказал себе: «Здорово я вляпался, когда пригласил сюда этого упрямца! В художниках недостатка нет, а этот – настоящий осел. Чего он добивается своим упорством?»

Крестьянин снова поглядел на полотно и обнаружил там только свой фрак. В сущности, фрака было достаточно – по нему сразу можно было узнать, кто изображен на картине. Однако ему хотелось увидеть также свои глаза и брови, поэтому, показав на пустое белое пятно посреди полотна, он спросил:

– Так куда же они подевались? Художник вновь потупился:

– Пока еще не явились. Попозже объявятся, постепенно.

Крестьянин сначала не понял, уставился на него, потом заморгал и пробормотал:

– Шутишь…

Художник с деланной улыбкой опустил глаза. Крестьянин, словно одобряя его шутку, с видом превосходства изрек:

– Ах ты плут!

Но потом его медленно ворочающиеся мозги все же сработали, и он просиял:

– Ага! Теперь понял! Ты, значит, хочешь сказать, сначала гора, потом – постройка, а потом – все остальное. Точно! А потом – все остальное, милостью Божьей!

Художник все с той же застывшей улыбкой закивал головой, как бы одобряя сообразительность и проницательность крестьянина. Тот большим пальцем указал на незаконченное изображение новобрачной:

– А она все еще спит-сопит.

Доверительная информация об обстановке в спальне ничуть не взволновала художника, он лишь вежливо наклонил голову и сказал:

– Как вашей милости угодно.

Глаза старосты были полны слез, но он не плакал. Он сидел поджавши ноги и, не выпуская из рук пистолета, гладил жандарма по окровавленным волосам. Во тьме пещеры тот казался изжелта-бледным, он стонал, страдая от раны и потери крови. Староста поддерживал ему голову, горестно сознавая, что ничего не может (а точнее, не должен) предпринять. На чайханщика, вероятно, подействовала печаль старосты, а может быть, угрызения совести, но только на лице чайханщика явственно обозначились приметы горя и волнения. Капля, готовая упасть, повисла на его толстом носу, но в темноте нельзя было наверное определить, вытекла она из глаз или из носа. Он утер ее рукавом и снова преисполнился сострадания. Староста дрожащим от переживаний голосом спросил:

– Ты уверен, что умираешь?

– Отдать жизнь при исполнении долга не значит умереть, – отвечал раненый. – Стать жертвой прошлого – почетно. Я благодарю Бога, меня пронзил кинжал… древний… с золотой ручкой… памятник… старины!

Голос его прерывался не потому, что он раздумывал, или искал подходящее выражение, или хотел подчеркнуть что-то, – нет. От боли и потери крови он едва дышал, но знал, что должен договорить все до конца, поэтому и выталкивал из себя слово за словом.

Жандарм уже умолк, но староста продолжал почтительно молчать, так как думал, что тот добавит еще что-нибудь. Медлительность, заторможенность речи жандарма приучили его к ожиданию следующего слова. Но когда молчание затянулось надолго, а слов все не было, слышалось лишь тяжелое, хриплое дыхание, староста надумал упрекнуть чайханщика:

– Братоубийство кинжалом предков, а? – И добавил более жестко: – Ну-ка дай я погляжу!

Но чайханщик не отдал кинжала, и рука старосты, которую он протянул было, присоединилась к другой, ласкавшей волосы жандарма. Он приговаривал:

– Ты не огорчайся… Слово даю… Здесь все вычистят, уберут… Блеск наведут.

И он сделал движение рукой, словно начищая ваксой сапоги. Чайханщика, который с точки зрения исторического развития опередил старосту, упоминание о блеске тоже вдохновило:

– Электричество проведем. Лифт поставим, чтобы туристам удобно было вниз спускаться, любоваться.

Жандарм сердито проговорил:

– Туристы, да? Убийца ты подлый! Такие туристы, которые гашишем балуются?

Староста вмешался, чтобы снять напряжение:

– Да мы табличку повесим: «Гашиш курить запрещается!»

Но жандарм отверг его попытки к примирению, заявив:

– А ты меня тазом по голове стукнул!

Староста потупился, со стыдом пробормотал:

– Ошибочка вышла! – И тут же обратился к чайханщику: – Чайку не найдется?

Чайханщик, мягким, осторожным движением вытаскивая из кармана жандарма пачку сигарет, напомнил:

– Золотым старинным тазом.

Но жандарму, который склонен был искать историческую перспективу в точных оценках времени и легенд, возможно, вспомнилось совсем иное: свое собственное положение на путях и перекрестках судьбы, и он пробормотал:

– Голова Сиявуша [30] тоже упала в золотой таз. Но кровь Сиявуша все еще кипит! Многие века мы жертвуем собой. Подобные нам люди были всегда и всегда будут…

Но гордость за самоотверженных героев тотчас померкла, ее вытеснило ощущение своего близкого соседства с родом преступников. Он прошептал:

– Жаль только, что… род мошенников… вроде вас… никак не прекратится!…

Он выговорил эту горькую тайну, приподнял завесу над трагедией судьбы, и поник головой – в последний раз потерял сознание. Он сказал все, скончался – и занавес опустился.

Художник стоял перед мольбертом, а крестьянин на некотором расстоянии от него – напрягшись, сжав кулаки, расставив ноги, придав глазам значительное выражение, сдвинув брови и оттопырив одну руку так, словно опирался локтем о высокую подставку или словно бицепс, толстый и бугристый, не давал ему приблизить руку к телу. Но художник видел его другим – или видел в нем другое. И по этой самой причине переносил натуру на полотно абсолютно точно. В сущности, именно для того, чтобы подчеркнуть свое видение, художник и придал крестьянину скованную позу. Крестьянин не смел переступить с ноги на ногу – он боялся повредить живописанию, боялся, что художник сочтет его невежественной деревенщиной. Художник понимал все это и держал его в напряжении. Страдания крестьянина от неудобной позы служили своего рода компенсацией за то самодовольное заблуждение, в которое он невольно впал (или в которое его незаметно вверг художник). Итак, художник работал над картиной, а крестьянин позировал, раздуваясь от важности.

Снаружи опять раздался раскатистый грохот. На этот раз комнату немного тряхнуло. Крестьянин дернулся, вздрогнул. Но овладел собой. В своем зазнайстве он дошел до того, что дорожные работы и грохот взрывов казались ему чем-то также зависящим от него, чем он может гордиться (хотя это были явно необоснованные претензии). Он обратился к Трихвостню:

– Слышишь, господин Зейнальпур? Шоссейка-то уже готова. Давай-ка поторопись со своей паршивой стройкой, которую ты величаешь прокладкой дороги.

Трихвостень отрапортовал:

– Земляные работы закончены. Холм уже расчищен. Крестьянин все так же сердито и спесиво спросил:

– Все выкорчевали?

– Кроме тех стволов, на которых пометки, что их заберут.

– А срубленные деревья все отдали старосте?

– Нет, на свадьбе вашей пожгли.

– А, вот из чего костры были… – Теперь крестьянин обращался к художнику: – Жаль, что вы не поспели вовремя. Так хорошо отпраздновали! Но вас очень не хватало… Здесь такая теснотища была – да нет, я не про гостей говорю, – чаща здесь раньше была непроходимая, деревья.