Женщина бежала, громко крича, взывая о помощи. Она обращалась к садам и дворам, к запертым и полуприкрытым дверям, к пруду и арыку, к тетушке Масуме, замачивавшей белье, к Сейиду, совершавшему ритуальное омовение, к деревенскому шейху, который в тишине собственного дома, один на один с бледным осенним солнцем, старался по всем правилам произнести трудные арабские слова вечерней молитвы, к пастуху, что гнал по домам деревенское стадо и на мольбы женщины буркнул лишь: «А мне что за дело!», к старосте, который, восседая на эйване во всей полноте веса, отпущенного ему природой и обществом, уплетал гранат. Женщина запричитала:

– Почтенный староста, ради Господа, помогите, Баба-Али [2] с ума сошел!

– С ума сошел? – переспросил староста, продолжая есть. – Да он отродясь был сумасшедшим.

– Богом тебя прошу, – закричала женщина, – помоги! Спятил он! Бегает с ножом, вола хочет зарезать…

– Зарезать? Это он напрасно, – чавкая, пробормотал староста.

Но женщина так упрашивала и умоляла, что пересилила желание старосты полакомиться фруктами, и он при сомнительной поддержке шатких перил эйвана кое-как оторвал свою внушительную массу от пола и, ворча, сколь обременительна должность старосты – даже несчастный гранат спокойно съесть не дают, – поднялся на ноги.

В деревенском саду женщина отыскала своего брата (он сыпал удобрение под плодовые деревья), бросилась к нему на грудь и зарыдала. От долгого бега она совсем задохнулась, прерывая свой рассказ всхлипываниями, она твердила, что без вола у них вообще ничего не останется.

А пока продолжалась эта беготня, пока деревня совершала омовение, читала по всем правилам Коран, загоняла в стойла скот, пока староста расставался со своим гранатом, – срок жизни вола вышел, и он испустил дух.

Распрощавшийся с жизнью, а заодно и с головой и со шкурой вол вытянулся на земле подле собственной требухи и полупустого рубца. Большие глаза на его отсеченной голове были все еще широко открыты, но их уже застлало смертным туманом, и они не видели крови, обрызгавшей желтый палый лист ореха и тополя. На запах крови собиралась, слеталась, сползалась со всех сторон всякая мелкая живность, чтобы попользоваться воловьими останками…

Человек наломал опавших мелких сучьев, подгреб сухие листья, развел маленький костерок и потирал над ним мокрые руки, когда вдруг увидел, что из-за питомника плодовых саженцев толпой показались его односельчане: Ахунд и староста, Ахмад и Сейид, Масуме-ханум… Джафар, которого недавно так лягнула необъезженная лошадь, что рука у него все еще висела на перевязи, распространяя запах подорожника и яичного желтка [3], взгромоздился на эту самую клячу. Позади всех поспешала жена крестьянина со своим братом. Впрочем, шурин развил такую скорость, что, пока другие добирались до виновника переполоха, уже успел съездить его по уху и наподдать ногой, сопровождая удары бранью.

Его избили. Они торопились, чтобы спасти жизнь вола, а опоздав, обрушились на жизнь человека. Каждый норовил ударить. Даже Джафар подъехал на своей кляче и ногой, той, что поменьше болела, пинал его под лопатки и по загривку. Только лошадь Джафара не принимала участия в избиении – в этой свалке ей негде было развернуться. Зато жена… Она колотила мужа с таким остервенением, что сама в изнеможении рухнула на землю, но при этом ухитрилась изобразить обморок.

Падение женщины послужило и остальным поводом для передышки, крестьянин оказался на свободе. Ахмад стащил с кобылы Джафара, Сейид, подняв женщину, взвалил ее лицом вниз на лошадиную спину, а повод сунул в руки Масуме. А потом они всем миром взялись за обезглавленную тушу, ухватили ее за ноги и поволокли прочь, покрикивая: «Али-Али!» [4] Джафар, разворчавшийся было, что его ссадили с коня, в конце концов тоже протиснулся, ухватил вола за переднюю ногу и, гримасничая во всю мочь от боли, заковылял вместе со всеми, надеясь при дележе урвать и себе кое-что.

Человек в это время осторожно растирал избитое тело. Боли он не чувствовал, крови и переломов не видать… Он слегка пошевелил плечами, резко выдохнул воздух и понял, что все это ерунда. Он знал: никто не догадался про самое главное. Самое главное-то было не здесь! Ладно, пускай они, надрываясь, тянут эту тушу: они, уважаемые люди деревни и его ближайшая родня, дружно накинулись на него, чтобы отнять тощего жертвенного вола, у которого с голодухи и кишки-то все повысохли, затвердели, словно рога. Этот вол предназначался им в дар, а они забрали его силой и теперь волокут по земле… Эх, люди, люди! Как же вы все неблагодарны…

Подгоняемые то ли жадностью, то ли собственными зычными выкриками, односельчане так разошлись, что намного обогнали деревенскую лошаденку и скрылись из виду. Под деревом только и осталось что прогалина на опавших осенних листьях – след от воловьей туши, затоптанным крошечный костер да окровавленная голова бедняги иола с торчащими трубками пищевода и трахеи. Глаза вола все еще были устремлены и сторону ушедших, вернее, в сторону туши, которой они прежде принадлежали и которая теперь скрылась где-то за шелковичными деревьями, растущими вдоль ганата [5].

Женщина все так же без памяти висела на спине лошаденки, тетушка Масуме вела коня в поводу, и они двигались вслед за похитителями «жертвы», чей хор доносился уже издалека.

Пламя захлебнулось дымом. Крестьянин опять направился к арыку, чтобы вымыть руки.

Всего несколько мгновений назад он отмывал здесь кровь, чистил нож; теперь он хотел смыть иное. Как быстро прошло желание сделать доброе дело! Он плеснул водой в лицо. Солнце уже покинуло долину, и закатные тени залегли на стволах ив и шелковиц. Распрямившись, крестьянин охнул, завел руку за спину, согнулся дугой и опять заохал. «Вот ведь дураки невежественные!» – подумал он. Когда ощущаешь в душе уверенность и твердость, глупость и недогадливость других особенно бросаются в глаза, представляются еще большими, чем они есть на самом деле. Он знал, час назад у него только и было что крохотное поле, вол, жена да несколько человек знакомых и родичей. Но теперь все изменилось. Он превратился в одинокого чужака: жена его покинула, вола больше нет, – не будет и поля. Да что за беда, коли у него теперь столько золота, сколько бывает лишь в сказке или во сне, у него целый океан драгоценностей, к нему пришло богатство – нет, он совсем не одинок! Те, что не выдержали испытания на верность, потеряли на него право, оказались недостойными его. Что ж, он только посмеется над ними. И он усмехнулся. Прислонился к толстому стволу ивы и, опираясь на него, сполз на землю, сел. И снова ухмыльнулся.

И тут он услышал шорох, оглянулся. Ахмад-Али, его маленький сын, испуганно и робко смотрел на него широко открытыми глазами. Видно, у малыша горло перехватило, когда он понял, что его заметили, и он не мог вымолвить ни слова. Оставшись один в доме – после всех перипетий: криков, плясок и песен, после того, как отец с матерью один за другим выбежали со двора, – ребенок из любопытства тоже выбрался за ворота и пошел, играя, по дороге, пока не увидел под горой отца, который, собрав в кучу сухие листья, раздувал огонь. Мальчик осторожно стал спускаться к нему по крутому склону и вдруг оказался свидетелем той всеобщей свалки. Ребенок испугался. От страха, от досады, что он такой маленький и беспомощный, он настолько растерялся, что лишился способности двигаться, даже заплакать не мог. Потом все ушли, и он увидел, что отец остался один; но все еще не смел пошевелиться. Хотя теперь боялся другого: его пугало отцовское одиночество. И тут он понял, что отец заметил его.

– Сынок! – удивленно окликнул его отец. – Пойди ко мне.

Сын разревелся. Видя, что ребенок не двигается с места, крестьянин решил, что тот боится крутизны; он поднялся на ноги и пошел ему навстречу.