– Те, что вы срубили? – спросил художник, словно знал, о чем речь.

– Да, те самые.

– Яблони рубили? – продолжал тот, заранее зная ответ.

– Да, яблони.

– А не жалко было – ведь на них яблоки росли?

Такое замечание привело крестьянина в изумление.

– Мы компот будем есть, – отрезал было он, но, почувствовав, что надо объяснить подробнее, добавил:

– Мы хотим на этом месте казино построить. Казино, верно? – обернулся он за подтверждением к Трихвостню. Но тот оказался с другой стороны. Крестьянин завертел головой, разыскивая его. Тот улыбнулся: мол, все правильно. Чтобы внести окончательную ясность, крестьянин сказал: – Надо тут благоустроить. Люди развлекаться должны. – Потом спросил художника, явно подстрекая его к соперничеству: – A y вас тоже полна голова, как у господина Зейнальпура?

Художник с притворной скромностью почтительно поклонился и ответил:

– Полна, но не совсем тем.

Он дал волю злорадству (хотя и понимал, что это лишнее) – последние слова прозвучали прямым вызовом. Крестьянин сказал:

– Конечно, вы картины рисуете… Да еще такие благородные. – И опять повернувшись к Трихвостню, спросил: – Ты рассказывал господину художнику?

Художник, продолжая водить кистью по холсту, ответил за него:

– Нет, не рассказывал. Он все насчет какого-то кабаре рассуждал.

Он произнес это очень спокойно, но вложил в спокойный тон всю свою обиду, свое едва прикрытое учтивостью осуждение. Но крестьянин, вытаращив радостно заблестевшие глаза, нарушив оцепенение, в котором позировал, так и завертелся на месте.

– Кабаре?! – воскликнул он. – Это еще лучше будет! – Он потер руки, неожиданно крепко стукнул ладонью по плечу Трихвостня – так, что тот пошатнулся, – и повторил: – Да, это получше будет, чем казино. Ты для меня кабаре построй, а казино – для ханум, понял?

И он залился смехом. Смеялся долго и громко. Незаконченное изображение на холсте ожидало.

Чайханщик отодвинулся от трупа, вскочил и захохотал. Он держал в руке кинжал, еще влажный от крови. Отерев рукавом пот с лица, он долго смеялся, потом сквозь смех затараторил:

– Ну вот и ладно, верно? Выхода другого не было. Я знал, что пистолет-то у тебя разряжен, эх, думаю, как бы осечки не вышло. Непременно так и получилось бы. Я говорю: в пистолете у тебя зарядов больше нет, хотел у него патроны забрать, а он не дает. Ну, я и рассудил: пистолет у тебя не заряжен, не дай Бог, ты тоже помогать откажешься, а там, глядишь, и этот злодей на ноги встанет, отживеет – плохо нам тогда придется.

Староста, сжимая одной рукой пистолет, другой подкрутил усы и улыбнулся. Посмеиваясь, покручивая усы, опираясь на руку, в которой был зажат пистолет, он поднялся с земли.

– С этим, значит, утряслось. Теперь надо бы с теми уладить.

Чайханщик, который во время своей трескотни ни на минуту не выпускал из рук кинжал, сжал губы и подался вперед, не сводя глаз с пистолета. Но понял, что подходящий момент еще не наступил, и опять пустился в разговоры:

– Наговорят тут всякой чепухи – насчет ответственности да целей… Покойник шибко ответственный был. Да и древний тоже… Не сочувствовал нисколько. Вот и пришлось… – И он опять уставился на пистолет. Потом снова рассмеялся и сказал: – Отложи-ка ты его, помоги лучше этих двоих закопать.

Не сводя глаз со старосты, он свободной рукой указал на труп. Теперь захохотал староста. Не отрывая взгляда от чайханщика, он дулом пистолета повел по направлению к жандарму:

– Откуда двоих-то?

Чайханщик, захлебываясь смехом, показал левой рукой назад, в глубь пещеры:

– А с тем-то… – тут он немного замялся, потом выбросил вперед руку, вытянув два пальца, – с тем-то двое получается! – И опять засмеялся.

Староста, богатырский смех которого перекрывал доносившийся снаружи гул и грохот взрывов, ткнул пистолетом в сторону чайханщика:

– А с тобой, – он показал на него и, смеясь, закончил: – трое получится.

И он нажал на спуск. Раздался выстрел.

Глаза чайханщика выкатились, смех оборвался. Несколько мгновений он стоял неподвижно. Потом медленно, очень медленно стал оседать. Колени его подломились, он согнулся и опустился вниз. Словно язычок пламени в гаснущей газовой горелке. Он не отвернулся, даже не зажмурился, только все так же медленно и тихо присел на колени, продолжая глядеть прямо перед собой суровым взором – взором орла, тело которого давным-давно набили соломой. Странный звук раздался, когда он клонился вниз, – точно заскрипели старые ржавые дверные петли или нож заскреб по медному подносу. Когда колени его коснулись земли, он опять застыл на мгновение. Как будто застрял на полдороге, как будто ждал, чтобы его подтолкнули. Потом опять-таки медленно, степенно корпус накренился вперед, словно центр тяжести переместился в черепную коробку, череп описал четверть круга, увлекая за собой шею и все тело, пока оно не потеряло равновесия, не повалилось вперед и крупная голова – крак! – не ударилась об пол пещеры. И все это сопровождалось шипением и свистом воздуха, под давлением покидавшего занимаемую им полость. Этой полостью было человеческое нутро.

Земля содрогнулась, и кисть художника, скользнув по холсту, оставила широкий бесформенный след на белом кружке, обозначавшем лишенное примет лицо крестьянина.

Староста пнул ногой труп чайханщика и с негодованием произнес:

– Вот и твое время настало, болван несчастный! Много таких вот хитрецов да мошенников в своих же делишках запутываются. Очень умными себя считают, а весь народ – дураками. – И, передразнивая чайханщика (живого чайханщика, конечно), продолжал: – «В твоем пистолете зарядов нет, зарядов нет»! Чтоб ты провалился, мерзавец, – зарядов, видишь, нет! Да, теперь уж точно нету! Вышли все из-за жадности твоей, разрази тебя Господь! – И он почесал дулом пистолета висок. Потом опять заговорил: – Думают, они больно умные, а мы – дураки, потому что они городские, а мы из деревни, у, сукины дети!

И он опять пихнул ногой тело, но уже не так резко, с оттяжкой, так что оно дрогнуло, качнулось, потом под собственной тяжестью перевернулось совсем и чайханщик перекатился на спину, медленно раскинул по сторонам руки и ноги, как будто он просто спит. От спящего его отличали лишь глаза, все еще открытые и неподвижные; правая рука все так же сжимала кинжал, а слева на груди проступила кровь.

Староста покачал головой, поглядел на труп и проговорил:

– Мы тут, в этом вилаяте, издавна только и видим что жульничество всякое, да шума не поднимаем – а все ради того, чтобы жизнь свою устроить. Мы все терпим, всегда помалкиваем. Испокон веков терпим…

Все эти речи, похожие на проповедь на молитвенном собрании, он обращал не к трупам, распростертым у его ног. Да, терпение и вековое молчание и в самом деле существовали, но рядом с ними жил еще страх. И теперь он говорил со страху. Ведь кроме покойников в тех древних, окутанных тьмой могилах здесь лежали по меньшей мере еще три мертвеца. И все патроны кончились… А если бы и не кончились – против духов, джиннов и мертвецов они не годились. И, понуждаемый страхом, староста говорил – он хотел укрепить свою душу. Но бахвальство иссякло. Он все еще чувствовал испуг, но его отвлекали мысли о том, как уйти, выбраться из пещеры, завладеть богатством, которое было в ней. Он опять поскреб пистолетом голову, утер пальцем нос и задумчиво сказал:

– Теперь только мы вдвоем остались – я да тот мальчишка-ублюдок… Надо тайну сохранить, уберечь все от разграбления. Надо, значит, и его тут уничтожить…

И он оперся о высокую золотую статую: мускулистый юноша с рогами на голове подносил ко рту флейту.

Земля заколебалась так сильно, что стены и потолки удержала от падения только их кривизна. Художник стал закрашивать бесформенное пятно, оставленное соскользнувшей кистью, но тут увидел, что подрамник валится; когда он подхватил его и хотел поставить на место, зашатался весь мольберт. С крестьянина мигом соскочила важность, он утратил свой горделивый вид и, разинув рот, вертел головой во все стороны. Трихвостень вскочил с места, схватил свою трость, не сводя глаз с потолка над центром комнаты. Тут сильный толчок повторился. На этот раз мольберт, сделав сальто, упал, холст накрыл его сверху. Стол, на котором стояли банки с краской, перевернулся, банки и склянки рассыпались. Художник, крестьянин и Трихвостень, все трое, выскочили вон. И вовремя: комната тоже рухнула. Стены не развалились, нет, упала сама комната. Она соскользнула с платформы, на которой ее установили, и будучи круглой, как шар, покатилась кубарем по склону горы.