Под столами собаки и кошки старались вовсю, в погоне за ошметками запекшейся крови, за хрусткими хрящиками катали в пыли украшенные бубенчиками головы.

Жених прищелкивал пальцами, невеста хохотала, плясуны перебирали ногами, музыканты наяривали, брат жены все порхал над толпой, а собравшаяся публика смотрела на все это как на представление.

Никому и в голову не приходило, что будет, что произойдет, если брат жены вдруг замрет в процессе полета, взлетев вверх, не опустится вниз и не улетит в бесконечность, а просто застынет на месте. Они утратили веру даже в чудеса…

Трихвостень сидел в круглой комнате нового дома. Куда ни глянь, стены ее изгибались и искривлялись, кроме того, их покрывал «оптический» орнамент, который создавал устойчивую и достоверную иллюзию того, что своды потолка, его незыблемая поверхность дрожит и колеблется над головой наблюдателя. Опираясь подбородком о руки, скрещенные на набалдашнике трости, Трихвостень беседовал с человеком, который стоял возле натянутого на мольберт холста, накладывая на него краски.

– Да, жаль, что тебя с нами не было, – говорил Трихвостень. – Этот тип все орал и орал. В том смысле, что… Впрочем, смысла там вовсе не было, один только визг. А потом уж и не разобрать, что…

Конца фразы человек у мольберта не расслышал, так как громовой удар прокатился над крышей, разбудил эхо в ущелье, вернулся вместе с ним к дому, бесцеремонно вмешавшись в разговор.

– Что это за грохот? – спросил художник.

Трихвостень чиркнул спичкой, прикурил сигарету, затянулся, задержал на секунду дыхание, выпустил дым, потом помахал рукой, отгоняя его прочь, и только тогда ответил:

– Да ничего. Дорогу прокладывают. Гору взрывают.

Он убрал спички и сигареты в карман и, возвращаясь к своему рассказу, хмыкнул:

– Протест выражал! – Покачал головой, помолчал немного, заговорил вновь: – Тут такой народ… Деревенщина узколобая… Только и знают ворчать и брюзжать.

Художник накладывал краски на холст. Трихвостень поднялся, оперся на трость и опять мотнул головой, на этот раз весьма решительно.

– Да тут, если не вмешаться, никогда и ничего не произойдет…

Теперь, когда он стоял посреди комнаты, его голос многократно отражался от круглых стен и потолка. Художник был по-прежнему погружен в свою работу. Трихвостень говорил:

– Человек должен действовать. Заниматься делом. Какое бы оно ни было. Вот взять хотя бы твою живопись: ие будь тебя, и ее не было бы. Не будь меня или не будь мы с тобой друзьями-приятелями, этот заказ не попал бы тебе в руки. И даже при том, что мы с тобой знакомы, если бы мне не пришло в голову заказать портрет этого господина и его жены, опять-таки ничего бы не получилось, никто бы не догадался вызвать тебя.

Оторвавшись от картины, художник хотел было оглянуться на говорившего, однако передумал и вновь погрузился в работу. Но его движение не укрылось от Трихвостня, который разгадал ход его мыслей и быстро поправился:

– Пойми меня правильно. Я веду к тому, что дело зиждется на действии. Человек должен предпринимать что-то, действовать, браться за дело. Ну какой прок от лени да от нытья? Дело – оно само за себя говорит, зачем на жалобы время терять?

Все так же опираясь на трость, он подошел к мольберту, глянул через плечо художника и продолжал:

– Когда мы тут строительство вели, заявились как-то ночью деревенские озорники и давай мочиться на цемент и алебастр. Со зла. Некому было их спросить: что у вас – с почками неладно? Но даже если и так – при чем здесь поставщики цемента и алебастра, которым придется расплачиваться за испорченный материал? – И он пристукнул тростью по полу, который отозвался резким треском.

Художник, по-прежнему нанося краску на полотно, спросил:

– Ну и что же ты предпринял, чтобы это не повторилось?

Выпустив очередную порцию дыма, Трихвостень ответил:

– Ну, если бы так случилось, я бы посоветовал им употреблять пиво – хорошо мочу гонит. Пусть облегчаются. Коли приспичило мочиться – на здоровье! Да только какой в этом смысл?

Художник, не оборачиваясь, проговорил:

– А в этой башне какой смысл? – и ткнул кистью в картину, которую писал.

Картина изображала гору, степь, ущелье и деревушку с возвышавшимся над ней зданием – башней с двумя шарообразными пристройками. На переднем плане расположились жених и невеста в свадебных нарядах – очень крупные, выпирающие из окружающего ландшафта. Почва под их ногами была вся в трещинах, будто высохшая жидкая глина. Художник написал ее так, словно это была тонкая корка, едва прикрывающая пустоту. По рисунку картина была очень точной и реалистичной, но композиция и манера письма отражали авторский выбор, его отношение к предмету. Художник этот в своих работах всегда сохранял власть над материалом, умел показать свой подход к нему. Любой предмет, любой человек, изображенные на его полотнах в полном соответствии с их индивидуальными чертами, приобретали, благодаря манере письма и тщательно продуманному фону, значение типических характеров, которые действительно существовали в жизни или по крайней мере существовали в его глазах. На самом же деле он отторгал от реальных предметов, будь то гора, будь то человек, их привычную форму и наделял их иным обличьем, придавал им остраненную выразительность, дабы при помощи остраненности разрушить присущий им вид, слишком знакомый образ, ведь обычные формы и воспринимаются как нечто обыденное, мешают истинному пониманию. Он придавал изображаемым предметам иные черты, чтобы эта незнакомая внешность подтолкнула зрителя к тому узнаванию, которого художник добивался, направила его на ту внутреннюю сущность, которую художник уже разглядел. Он корпел над соединением или разделением двух объектов, чтобы лучше выявить их принципиальную близость или отдаленность друг от друга. Он хотел создавать не копию действительности, а ее программу, проспект. Не печатать по трафарету, а изготовлять сам трафарет – вот что было его целью. Перетасовывая внешние признаки, он обнажал внутреннюю природу. Это был один из приемов его работы. Спросив «А какой смысл в башне» и ткнув в изображение башни на холсте, он продолжал:

– Быть может, для них это просто способ жить. Всяк по-своему осуществляет жизнедеятельность. Они – извергая мочу на стройматериалы, вы – воздвигая башни.

– Не говори чепухи, есть большая разница, – возразил Трихвостень. – Я хочу что-нибудь совершить здесь. Башня для меня – повод, точка опоры. Этот здешний барин располагает известной суммой денег и поручает мне тратить их.

– А откуда у него деньги? – спросил художник.

– Да вопрос не в том, откуда они, а в том, что с ними делать, раз они есть.

Снаружи снова донесся раскатистый грохот. Художник тихо, но язвительно спросил:

– Так что же он делает?

Трихвостень присел к столу, на котором разместились кисти, тюбики с краской, склянки с растворителями, испачканные краской полотенца, и ответил:

– А ничего не делает. Только деньги дает. Зато я стараюсь что-то сделать. Но это трудно. Ведь его со всех сторон обложили. Дармоеды всякие присосались, впились – какие только уловки в ход не пускают, чтобы себе кусок урвать. Ты ханум-то видел?

Художник указал кистью на невесту: эту, что ли? Три-хвостень замотал головой:

– Да нет, толстуху старую.

– Мать невесты? – спросил художник.

– Мать? Какая она ей мать? Это все ее происки, она всем хочет очки втереть. Всем – от малого ребенка до старика полуживого. Сынка господского отослала в город – якобы учиться в пансионе. Тоже мне пансион! У родни ее торчит. А теперь, еще того не легче, придумала отправить его в Швейцарию! Шовисарию, как она говорит. Для этого балбеса, родственничка своего, купила в городе ателье – на деньги нашего хозяина. И муженек ее не отстает – э, да какой он ей муж? Счетовод при ней. А тоже палец в рот не клади: сейчас открывает в городе кабаре. Конечно, все на те же деньги. Кабаре, разумеется, ширма – веселый дом это. Всюду зеркала, лепнина, красные подушки… Для молодки, матери Али, другого мужа ищут. Моя кандидатура рассматривается…