Тургейр выкупался, это тоже входило в обряд — совершить ритуал омовения перед жертвоприношением. Он как-то объяснял Тургейру, что все написано в Библии. Библия была их карта, их лоция. Это было важно — поддерживать чистоту. Иисус постоянно мыл ноги. Нигде, правда, не сказано, что он мылся весь, но мысль совершенно ясна — выполнять Божью волю надо с чистым, благоуханным телом.

У Тургейра в руках была его черная сумка. Незачем было спрашивать, что в ней, — он знал и так. Тургейр уже доказал, что в случае чего он готов действовать на свой страх и риск. К примеру, эта женщина, которую он изрубил. Это вызвало совершенно ненужный им шум. Об убийстве трубили газеты, рассказывали дикторы. То, что они наметили, пришлось на два дня отложить. Он считал, что Тургейру лучше всего отсидеться в его убежище в Копенгагене.

Они пошли к центру, свернули у почты и остановились у зоомагазина. Продавщица была совсем юная, когда они вошли, она ставила на полку кошачий корм. Тут стояли клетки с хомяками, котятами, птицами. Тургейр улыбнулся, но промолчал — ему не хотелось демонстрировать свой норвежский акцент. Пока Тургейр осматривал помещение, прикидывая, как он будет действовать, его Спаситель купил пакет семечек для птиц. Потом они дошли до театра и свернули к лодочной пристани. День был жаркий, лодки, несмотря на то, что уже начался сентябрь, сновали взад и вперед.

Это был тоже ритуал — вода должна быть близко. Как-то они встретились впервые на берегу озера Эри. С тех пор, намечая что-то важное, они всегда искали местечко на берегу.

— Клетки стоят тесно, — сказал Тургейр, — я поливаю их бензином со всех сторон, кидаю зажигалку, и через несколько секунд все будет пылать.

— А потом?

— Потом я кричу: Gud krevet![23]

— А потом?

— Я иду налево, потом сворачиваю направо. Не медленно, но и не быстро. Останавливаюсь на площади и проверяю, не следит ли кто за мной. Потом иду к киоску напротив больницы, где ты меня будешь ждать.

Они замолчали и посмотрели на входивший в гавань деревянный баркас. Мотор немилосердно тарахтел.

— Больше животных не будет. Наша первая цель достигнута.

Тургейр Лангоос встал было на колени прямо здесь, на причале. Но он молниеносно схватил его за руку и удержал:

— Никогда на людях.

— Я забыл.

— Но ты спокоен?

— Я спокоен.

— Кто я?

— Отец мой, мой пастырь, мой Спаситель, мой Бог.

— А кто ты?

— Первый апостол. Меня нашли на улице в Кливленде и вернули к жизни. Я — первый апостол.

— А еще кто?

— Первосвященник.

А я когда-то был башмачником, делал сандалии, подумал он. Я мечтал о совсем ином и в конце концов бежал, бежал от чувства стыда за собственную неспособность реализовать свою мечту. А теперь я крою на свой лад людей, как когда-то кроил подметки, стельки и ремни.

Было уже четыре часа. Они прогулялись по городу, присаживаясь то тут, то там на скамейки. Оба молчали — говорить больше было не о чем. Время от времени он косился на Тургейра. Тот был совершенно спокоен, сосредоточен на задании.

Легко сделать человека счастливым, подумал он. Он вырос в богатом доме, избалованный сынок богатых родителей и в то же время несчастный ребенок, не умеющий найти свою дорогу в жизни. А я сделал его счастливым, я оказал ему доверие.

Они переходили с лавки на лавку до семи вечера. Магазин закрывался в шесть. Он проводил Тургейра до угла, где была почта. Вечер был теплый, на улицах полно народу. Это хорошо. Когда начнется пожар и возникнет паника, никто не запомнит их лиц.

Они расстались. Он быстро дошел до площади и обернулся. В голове его словно бы тикали часы. Сейчас Тургейр взломал дверь фомкой. Вошел, прикрыл сломанную дверь. Прислушался. Поставил сумку на пол, достал пульверизаторы с бензином… Достал зажигалку… Он услышал негромкий хлопок, за домом, отделяющим зоомагазин от площади, что-то блеснуло, и повалил дым. Он отвернулся и быстро ушел. Не успел еще дойти до условленного места, как завыли сирены.

Ну, вот и все, подумал он. Мы восстанавливаем христианскую веру, христианское учение, как следует жить человеку. Долгие годы в пустыне позади.

И теперь покончено с безмозглыми тварями — они даже не понимают, за что страдают.

Очередь за человеком.

Линда вышла из машины на Мариагатан и сразу почувствовала странный запах, напомнивший ей Марокко. Как-то раз она и Герман Мбойя ездили туда — недельная чартерная поездка, самая дешевая из всех, что были. Гостиница кишела тараканами. Именно тогда Линда впервые поняла, что будущее вовсе не так ясно и понятно, как ей представлялось. Год спустя они расстались — Герман вернулся в Африку, а она, после долгих блужданий, поступила в Высшую школу полиции.

Запах гари. Она помнила запах горящего мусора на свалке в Марокко. Но в Истаде ведь не жгут мусор. Она услышала вой сирен пожарных и полицейских машин, и только тут до нее дошло. Горело где-то в самом центре. Она побежала.

Когда она, запыхавшись, добежала до места, пожар еще не погасили. Она мысленно осудила себя за плохую физическую форму. Словно старуха, которая сидит целыми сутками у телевизора. Из крыши вырывались языки пламени, несколько семей, живших над магазином, эвакуировали. На тротуаре стояла полусгоревшая детская коляска. Пожарники пытались не дать огню переброситься на соседние дома. Она подошла к заграждению.

Ее отец ругался со Свартманом по поводу того, что тот не допросил как следует свидетеля, и к тому же отпустил его.

— Мы никогда не возьмем этого психа, если не будем соблюдать простейшие правила.

— Этим занимался Мартинссон.

— Он говорит, что дважды просил тебя его заменить. В общем, ищи этого исчезнувшего свидетеля.

Свартман ушел, кипя от злости. Как два разъяренных буйвола, подумала Линда. Обязательно должны пометить свою территорию.

Пожарный автомобиль задом подъехал к горящему дому.

Пожарные размотали шланг, и из него ударила мощная струя воды. Курт Валландер отскочил в сторону и заметил Линду.

— Что случилось?

— Подожгли зоомагазин. Опять бензин. Так же как и с лебедями, и с теленком.

— Никаких следов?

— Эти умники упустили единственного свидетеля.

Отца трясло от злости. Вот так он и умрет в один прекрасный день, вдруг пришло ей в голову. Усталый, раздраженный, возмущенный каким-нибудь следственным промахом. Так и будет выглядеть его последнее па, если верить Зебре — она говорит, что каждый человек должен стремиться уйти из жизни, танцуя.

— Мы должны их взять, — прервал ее мысли отец.

— Их? Здесь что-то другое.

— Что?

Он глядел на нее, как будто бы она должна знать ответ.

— Не знаю. Но здесь что-то другое.

Его окликнула Анн-Бритт Хёглунд.

Линда проводила его взглядом — здоровый мужик с втянутой в плечи головой, осторожно маневрирующий между бесчисленными шлангами и дымящимися остатками того, что час назад было зоомагазином. Она заметила заплаканную женщину, неподвижно смотревшую на пожар. Хозяйка, подумала она. Или просто любительница животных? Линда вспомнила, как она в детстве видела пожар. Горел старый деревянный дом, на первом этаже был часовой магазин. Она тогда очень жалела часы: ей представлялось, как перестают биться их сердца и плавятся стрелки. Она ходила взад-вперед вдоль заграждения. Сбежалось довольно много людей; все молча наблюдали за пожаром. Горящие дома всегда вызывают страх. Словно напоминание, что и там, где ты живешь, в один прекрасный день может вспыхнуть смертельный огонь.

— Не понимаю, почему они меня не спросят, — услышала она голос рядом.

Она обернулась. Там стояли две девушки лет двадцати. Клубы дыма заставили их отшатнуться и вжаться в стену соседнего дома.

— Не собираюсь заискивать перед полицией.

Свидетель, решила Линда. Потерянный свидетель.

— А что вы видели?

Девушка поглядела на нее оценивающе. Она немного косила.