Вдруг лицо Наполеона исчезло, и на месте его появилось лицо Егорыча. Губы его так же раскрывались, шевелились беззвучно.

Очнулся и понял, что Егорыч, действительно, стоит перед ним.

— Ну, чего тебе? Громче, громче! Что это, право, все вы шепчетесь?

— Полковник Николаев, ваше величество! Принять прикажете? — прокричал Егорыч.

Государь вспомнил, что вчера, когда ему лучше было, велел прийти Николаеву. Но теперь чувствовал себя так плохо, что не знал, хватит ли сил. Наконец сказал Егорычу:

— Принять.

Еще в первые дни по приезде в Таганрог заметил государь лейб-гвардии казачьего полка полковника Николаева, командира таганрогского дворцового караула; ему понравилось лицо его, обыкновенное, не очень красивое, не очень умное, но такое открытое, честное, доброе, что когда, представляясь государю, крикнул он по-солдатски: «Здравия желаю, ваше императорское величество!» — государь невольно улыбнулся и подумал: «какой молодец!» И потом, встречаясь с ним, всегда улыбался, а Николаев смотрел ему прямо в глаза с тою восторженно-преданной влюбленностью, которую государь ценил в людях больше всего.

В конце сентября, получив от Аракчеева письмо Шервуда с просьбой выслать в Харьков надежное лицо для принятия окончательных мер к открытию заговора, — решил послать Николаева; но все откладывал, а потом, уже больной, мучился, что не успеет, пропустит назначенный срок — 15 ноября. Вот почему принял его теперь: сегодня 10-е — только 5 дней до 15-го.

Когда Николаев вошел, государь велел ему запереть дверь на ключ и сесть поближе; начал расспрашивать, кто его родители, где он воспитывался, где служил и в каких походах участвовал; чем больше вглядывался в него, тем больше он ему нравился.

— У меня к тебе важное дело, Николаев!

— Рад стараться, ваше величество!

Государь закрыл глаза и вдруг почувствовал, что говорить не может. Кровь застучала в виски, и в глазах потемнело так, что, казалось, вот-вот лишится чувств. Долго молчал; наконец с таким усилием, как смертельно раненный вытаскивает железо из раны, начал:

— В России существует политический заговор…

И рассказал все, что нужно было знать Николаеву о Тайном Обществе.

— Поезжай в Харьков; надобно быть там не позже 15-го, дабы схватить бумаги, посланные в Петербург прапорщиком Вадковским с поручиком графом Николаем Булгари; в бумагах найдешь список заговорщиков. А что делать потом, Шервуд скажет.

Подумал и прибавил:

— Советы и объяснения Шервуда принимай с осторожностью… Ну, что еще? Да, смотри, чтоб никто не узнал. Никому не говори, слышишь?

— Слушаю-с, ваше величество!

Государь встал и пошатнулся. Николаев бросился к нему, поддержал его и помог дойти до стола. Он отпер шкатулку, вынул деньги, подорожную на имя Николаева и предписание начальника главного штаба, генерала Дибича, унтер-офицеру Шервуду. Со вчерашнего дня все было готово. В предписании сказано:

«По письму вашему от 20 сентября к господину генералу-от-артиллерии графу Аракчееву, отправляется, по высочайшему повелению, в город Харьков лейб-гвардии казачьего полка полковник Николаев с полною высочайшею доверенностью действовать по известному вам делу».

Отдал ему все, вернулся на диван и лег.

— Понял?

— Точно так, ваше величество! — ответил Николаев и, подумав, спросил: — Заговорщиков арестовать прикажете?

Государь ничего не ответил, опять закрыл глаза; знал, что стоит ему произнести одно слово: «арестовать», — и все сделано, кончено, железо из раны вынуто — и он спасен, исцелен: знал — и не мог сказать этого слова; чувствовал, что железо перевернулось в ране, но не вышло.

— Заговорщиков арестовать прикажете, ваше величество? — повторил Николаев, думая, что государь не расслышал.

Тот открыл глаза и посмотрел на него так, что ему страшно стало.

— Как знаешь. Я тебе верю во всем…

— Слушаю-с, — проговорил Николаев, бледнея.

— Ну, с Богом… Нет, погоди, дай руку.

Николаев подал ему руку, и государь долго держал ее в своей, долго смотрел ему в глаза молча.

— Верный слуга? — произнес наконец.

— Точно так, ваше величество! — ответил Николаев, и в глазах его засияла восторженно-влюбленная преданность. — Об одном Бога молю: жизнь положить за ваше величество…

— Ну, вот ты какой хороший… Спасибо, голубчик! Помоги тебе Бог! Дай перекрещу.

Николаев стал на колени и заплакал; государь обнял его и тоже заплакал.

В тот же день вечером он лежал у себя в кабинете. Государыня сидела рядом, как всегда, с книгою и, как всегда, не читая, смотрела на него украдкою.

— Отчего у вас глаза красные, Lise?

— Голова болит. Рано закрыли печку в спальне; должно быть, угорела.

Сконфузилась, лгать не умела; глаза были красны, потому что плакала. Он посмотрел на нее и подумал: «Не сказать ли всего? Нет, поздно… И зачем мучить? Вон у нее какие глаза, — как у той загнанной лошади с кровавою пеною на удилах. Бедная! Бедная!»

— Дайте руку.

Поцеловал руку и улыбнулся.

— Ну, полно, полно, будьте же умницей!

Виллие готовил питье в стакане, подошел к нему и подал.

— Что это?

— Несколько капель acidum muriaticum.[91] Вы на дурной вкус во рту жаловаться изволите, так вот, прочистит.

Государь молча отвел руку его; но Виллие опять подал.

— Извольте выпить, ваше величество!

— Не надо.

— Прошу вас, выпейте…

— Не надо! Ступай прочь!

Виллие продолжал совать стакан. Государь схватил его и бросил на пол.

— К черту! Убирайтесь все к черту! Убийцы! убийцы! отравители! — закричал он, и лицо его, искаженное бешенством, сделалось похоже на лицо императора Павла I.

Государыня выбежала из комнаты. Виллие отошел и закрыл лицо руками. Егорыч, ползая по полу, подбирал осколки стекла.

Государь упал в изнеможении на подушки и несколько минут лежал, не двигаясь; потом взглянул на Виллие и сказал:

— Яков Васильич, а Яков Васильич, где же ты? Поди сюда. Ну, не сердись, помиримся… Как же ты не видишь, что я имею свои причины так действовать?

— Какие же причины, ваше величество? Если вы мне не доверяете, позовите другого врача. Но не могу, не могу я видеть, как вы себя убиваете…

Заплакал. Государь посмотрел на него с удивлением: никогда не видел его плачущим.

— Послушай, мой друг, я не хуже твоего знаю, что мне вредно и что полезно. Мне нужно только спокойствие…

Помолчал и прибавил по-французски:

— Обратите внимание на мои нервы, они очень расстроены. Не раздражайте же их пустыми лекарствами…

Виллие ничего не ответил и задумался.

— Замучил я тебя, Яков Васильич, — улыбнулся государь своей доброй улыбкой и пожал ему руку. — Скажи Тарасову, пусть посидит у меня, а ты ступай отдохни.

«Не верит мне», — подумал Виллие и обиделся; но заглушил обиду: любил, жалел его, так же как Волконский и Анисимов.

— Ваше величество, лечитесь у кого угодно, — только, ради Бога, лечитесь! Ну, если не хотите лекарств, можно кровь пустить…

— Кровь пустить? — повторил государь и посмотрел на него, усмехаясь. — А тебе не страшно?

— Что же тут страшного? Пустое дело…

— Пустое дело — кровь? — продолжал государь усмехаться. — Страшно видеть кровь человеческую, а кровь царя — еще страшнее? Или все равно — одна кровь?.. Знаю, брат, ты мастер кровь пускать. Дело мастера боится, но есть дела, которых сам мастер боится… Нет, не надо крови!

Сложил руки молитвенно и прошептал:

— Избави мя от кровей, Боже, Боже, спасения моего!

И опять посмотрел на него.

— Какое дело, мой друг, какое ужасное дело! — произнес так, что Виллие подумал: «бредит», — потихоньку встал, вышел и послал к нему Тарасова.

— Я ни за что не отвечаю, — говорил Виллие Волконскому. — Все идет худо, и надо ждать самого худшего. Никого не хочет слушаться. Упрям…

Едва не повторил слова Наполеона: «упрям, как мул».

— Самодержавный, — да ведь болезнь еще самодержавнее. И что с ним? Что с ним? — прибавил задумчиво: — если бы только знать, что с ним такое?..