Голицын знал, что никто никогда не возил конституцию в чужие края, что ни генерал Киселев, ни генерал Раевский не участвуют в Обществе, а Полиньяку до него такое же дело, как до прошлогоднего снега, и что почти все остальное, что говорил Бестужев о силе заговора, — ложь. «Как может он лгать так бессовестно?» — удивлялся Голицын.

— Слово принадлежит Горбачевскому, — объявил председатель.

— Мы, Соединенные Славяне, дав клятву посвятить всю свою жизнь освобождению славянских племен, не можем нарушить сей клятвы, — начал Горбачевский. — А подчинив себя Южному Обществу, будем ли мы в силах исполнить ее? Не почтет ли оно нашу цель маловажною и, для настоящего блага жертвуя будущим, не запретит ли нам иметь сношения с прочими племенами славянскими? И таковы ли силы Южного Общества, как вы утверждаете?..

Все, что он говорил, было умно, честно, правдиво, но правда его после лжи Бестужева резала ухо, как скрежет гвоздя по стеклу после музыки.

— Нет, Горбачевский, вы ошибаетесь. Преобразование России всем славянским народам откроет путь к вольности: Россия, освобожденная от тиранства, освободит Польшу, Богемию, Моравию, Сербию, Трансильванию и прочие земли славянские; учредит в оных республики и соединит их федеральным союзом, — заговорил Бестужев, и опять зазвучала музыка. — Да, цель у нас одна, и силы наши вам принадлежат, под условием единственным — подчиняться во всем Державной Думе Южного Общества, — прибавил он как бы вскользь.

— Какая Дума? Где она? Из кого состоит? — спрашивал Сухинов.

— Этого я не могу вам открыть по правилам Общества, — возразил Бестужев. — Но вот, взглянуть угодно ли?

Взял карандаш и лист бумаги, начертил круг, внутри его написал: Державная Дума, провел от него радиусы и на концах поставил кружки.

— Большой средний круг, или центр, есть Державная Дума; линии, от оного проведенные, суть посредники, а малые кружки — округи, которые сносятся с Думою не прямо от себя, а через посредников…

Все столпились, слушали и глядели на чертеж с благоговением, как в магическое знамение. Саша вытянул шею и широко раскрыл глаза.

— Понимаете? — спросил Бестужев.

— Ничего не понимаю, — заговорил Сухинов опять с таким выражением лица, как будто ему на мозоль наступили. — К черту ваши иероглифы! Извольте же, наконец, объясниться, сударь, как следует! Нам нужны доказательства…

— Не нужно, не нужно! Верим и так! — закричали все.

— Верим! Верим! — крикнул Саша громче всех. — Зачем такое любопытство? Должно поставить себе счастьем в столь общеполезном деле участвовать…

На него оглянулись, и он покраснел.

— А вот о военной революции, десятое дело, пожалуйста, — начал Борисов неожиданно; он все время молчал, сидел, потупившись, точно ничего не видел и не слышал, покуривал трубочку да иногда ловил ночных мотыльков, летевших на пламя свечи, и осторожно, так, чтобы не помять им крылышек, выпускал их в окно. — Вы о военной революции говорили намедни, Бестужев! А что значит военная революция, десятое дело, пожалуйста?

— Военная революция — значит возмущение начать от войск, — ответил Бестужев, — а когда войска готовы, то уже ничего не стоит свергнуть какое угодно правительство. Мы имеем в виду две революции: одну — французскую, которая произведена была чернью со всеми ужасами безначалия, а другую — испанскую, начатую обдуманно, силою военною, но оставившую власть короля. У нас же все это будет лучше, потому что начнется с того, что государь уничтожится…

— Когда один государь уничтожится, будет другой, — заметил Горбачевский.

— Другого не будет.

— Но по закону наследия…

— Никакого наследия: все сие уничтожится, — махнул Бестужев рукою по столу………….…………………………………………………………………….

— Должно избегать одной капли пролития человеческой крови, — заметил полковник Тизенгаузен.

— Кровопролития почти не будет, — успокоил Бестужев.

— Ну зачем глупости, десятое дело, пожалуйста? Нет, будет кровь, кровь будет! — сказал Борисов и, поймав бабочку, выпустил ее в окно так бережно, что не стряхнул пылинки с крылышек.

— По вашим словам, Бестужев, — начал опять Горбачевский, — революция имеет быть военная, и народ устранен вовсе от участия в оной. Какие же ограждения представите вы в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддержанный штыками, не похитит самовластия?

— Как не стыдно вам? — воскликнул Бестужев. — Чтобы те, кто для получения свободы решился умертвить своего государя, потерпели власть похитителей!..

— Господа, не угодно ли вернуться к вопросу главному? Время позднее, а мы еще не решили: принято ли соединение Обществ? — напомнил Спиридов. — Голосовать прикажете?

— Не надо! Не надо! Принято! — закричали все, и опять Саша громче всех.

— Господин секретарь, — обратился Спиридов к молодому человеку, тихому и скромному, в потертом зеленом фраке, провиантскому чиновнику Илье Ивановичу Иванову, секретарю Славян, — запишите в протокол заседания: Общества соединяются.

Бестужев попросил слова и начал торжественно:

— Господа! Верховная Дума предлагает, и я имею честь сообщить вам сие предложение: начать восстание с будущего 1826 года и ни под каким видом не откладывать оного. В августе месяце государь будет производить смотр 3-го корпуса, и тогда судьба самовластья решится: тиран падет под нашими ударами, мы подымем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию. Благородство должно одушевлять каждого к исполнению великого подвига. Мы утвердим навеки вольность и счастье России. Слава избавителям в позднейшем потомстве, вечная благодарность отечества!..

Обводя взором лица слушателей, Голицын остановился невольно на Сашином лице; оно было прекрасно, как лицо девочки, которая в первый раз в жизни, не зная, что такое любовь, слушает слова любви. «Не оправдана ли ложь Бестужева этим лицом?» — подумал Голицын.

— Принимается ли, господа, предложение Верховной Думы? — спросил председатель.

— Принято! Принято!

— Не принимаю! — закричал Кузьмин, ударяя кулаком по столу.

— Чего же вы хотите?

— Начинать немедленно!

— Ну что вы, Кузьмин, разве можно?

— Не спеши, Настасьюшка: поспешишь, людей насмешишь, — унимал его Мазалевский.

— Что же вы за душу тянете, черт бы вас всех побрал! Лови Петра с утра, а как ободняет, так провоняет! Голубчики, братцы, миленькие, назначьте день, ради Христа, назначьте день восстания! — кричал Кузьмин, и глаза у него сделались как у сумасшедшего.

— День, час и минуту по хронометру! — рассмеялся полковник Тизенгаузен.

Но остальным было не до смеху. Сумасшествие Кузьмина заразило всех. Как будто вихрь налетел на собрание. Повскакали, заговорили, закричали. Поднялся такой шум, что председатель звонил, звонил и, наконец, устал — бросил. В общем крике слышались только отдельные возгласы.

— Правду говорит Кузьмин!

— Начинать, так начинать!

— Куй железо, пока горячо!

— В отлагательстве наша гибель!

— Лишь бы добраться до батальона, а там живого не возьмут!

— Умрем на штыках!

— Взбунтовать весь полк, всю дивизию!

— Арестовать генерала Толя и Рота!

— Овладеть квартирою корпусной!

— На Житомир!

— На Киев!

— На Петербург!

— Восьмая рота начнет!

— Нет, никому не позволю! Я начну, я!

— Десять пуль в лоб тому, кто не пристанет к общему делу! — кричал маленький, пухленький, кругленький, с лицом вербного херувима, прапорщик Бесчастный.

— Довольно бы и одной, — усмехнулся Мазалевский.

— Клянусь купить свободу кровью! Клянусь купить свободу кровью! — покрывая все голоса, однообразно гудел, как дьякон на амвоне, Артамон Захарович; потом вдруг остановился, взмахнул обеими руками в воздухе и ударил себя по толстому брюху.

— Да что, господа, — угодно, сейчас поклянусь на Евангелии: завтра же поеду в Таганрог и нанесу удар?

— Слушайте, слушайте, Сергей Муравьев говорит!

Он почти никогда не говорил на собраниях, и это так удивило всех, что крики тотчас же смолкли.