— Вы тогда сказали, — продолжал Пестель, — что мы с вами квиты: оба знаем, что надо делать, и не делаем, не можем, — значит, подлецы оба. Но ведь это вы сказали мне из жалости, а себе не скажете?.. Ну, не надо, не надо, ничего не будем решать, — только вместе поедем, посмотрим, попробуем… Не отказывайте, Голицын, не отказывайте! — повторял он с мольбою грозящей, и взор его все тяжелел, тяжелел невыносимою тяжестью. — Не хотите?.. — прошептал и приблизил лицо к лицу его.

«Если он сейчас в лицо мне плюнет, то будет прав», — подумал Голицын.

— Хорошо, поедемте, — сказал и почувствовал, что не только сказано, но и сделано что-то невозвратимое: убьет или не убьет, — все равно что убил.

— Ну, слава Богу, слава Богу! Я так и знал, что не откажете, — вздохнул Пестель с облегчением.

И опять молчание, только волчий вой в трубе да в соседней комнате — шелесты, шорохи, шепоты, треск и скрип половиц, как будто ходит кто-то крадучись. Шаги послышались так явственно, что оба вдруг оглянулись и увидели, что кто-то весь в белом стоит в дверях: не один ли из тех бледных призраков, что проносились мимо окон, вошел в дом?

— Кто это? Кто это? — вскрикнули оба.

— Это вы, Пестель? — сказал по-французски стоявший в дверях.

— Э, черт тебя побери, мой милый! Вот напугал… Я уж думал, привидение, — смеясь, ответил Пестель тоже по-французски.

Голицын узнал князя Александра Ивановича Барятинского, лейб-гвардии гусарского полка штаб-ротмистра, члена Тульчинской Управы Южного Тайного Общества.

Внезапному появлению гостя хозяин не удивился. «Он и стакана воды не может выпить иначе, как с видом заговорщика», — говорил в шутку о Барятинском. Приезжая в Линцы к Пестелю, тот всегда останавливался в том же доме, но в другом флигеле, с отдельным ходом; у него был свой ключ. Только что приехал и вошел потихоньку, чтобы не будить прислуги.

— Ну, входи же, входи, раздевайся. Ты очень кстати: я уж хотел посылать за тобою. Знакомы, господа? Князь Валерьян Михайлович Голицын…

— Как же, у Юшневского встречались, — ответил Барятинский, снимая шапку, шубу, шарф и валенки, — все запушенное снегом так, что в самом деле похоже было на привидение.

Барятинский был красавец несколько восточного облика; человек светский, адъютант главнокомандующего, графа Витгенштейна, поэт, математик, философ-безбожник и республиканец отъявленный; очень добрый и не очень умный, Пестелю был предан так, что если бы тот и вправду мечтал «сделаться императором», как многие думали, Барятинский не возмутился бы.

— Что это вы, господа, в темноте сидите? — удивился он.

— Да вот лампа потухла, а денщик спит, — не разбудишь. Тут где-то свеча, посмотри, — сказал Пестель.

Барятинский отыскал свечу на столе, вышел в переднюю и осторожно, так, чтобы не будить храпевшего Савенко, зажег свечу о теплившийся в углу ночник.

— Господа, важные новости! — начал он, вернувшись в кабинет. Вообще заикался (его так и прозвали Заика, Le Bègue), a теперь особенно, должно быть, от волнения. Долго не мог выговорить, наконец, произнес: — скончался… государь скончался…

— Что ты говоришь? Не может быть! — воскликнул Пестель с тем удивлением, которое всегда рождает в людях внезапная весть о смерти.

— Государь скончался? — все еще не верил и удивлялся он. — Да правда ли? Откуда ты знаешь?

— Вчера, в девять часов вечера, в штабе получено известие с курьером из Таганрога от генерала Дибича.

— Странно, странно! — сказал Пестель тихо и как будто задумчиво. — Мы тут только что о нем, — и вдруг… Уж не аллегория ли тоже, Голицын, а?

Голицын ничего не ответил, побледнел и закрыл лицо руками.

Наконец-то вспомнил он то, что хотел и не мог вспомнить.

Дача Нарышкиных по Петергофской дороге; ясное утро; тишина, какая бывает только раннею весною на пустынных дачах; щебет птиц, скрежет граблей, далекий-далекий топор, — должно быть, рыбак чинит лодку на взморье. Уютная комнатка — «настоящее гнездышко любви, nid d’amour для моей бледненькой, бедненькой девочки», — как говорила Марья Антоновна. Открыта дверь на балкон; запах весеннего утра, березовых почек, смешанный с душным запахом лекарств. Он стоит перед Софьей на коленях; она наклонилась и шепчет ему на ухо:

«Намедни-то что мне приснилось. Будто мы входим с тобой в эту самую комнату, а у меня на постели кто-то лежит, лица не видать, с головой покрыт, как мертвец саваном. А у тебя в руках будто нож, убить хочешь того на постели, крадешься. А я думаю: что, если мертв? — живых убивать можно, — но как же мертвого? Крикнуть хочу, а голоса нет, только не пускаю тебя, держу за руку. А ты рассердился, оттолкнул меня, бросился, ударил ножом… саван упал… Тут мы и увидели, кто это…»

— Убить мертвого, убить мертвого! — прошептал Голицын, очнулся, медленно-медленно поднял руку, — она была тяжела, как во сне, — и перекрестился.

Барятинский, в волнении, бегая по комнате и заикаясь отчаянно, рассказывал.

Еще накануне жиды в Тульчине, на базаре, говорили о кончине государя. Никто им не верил, но что происходит что-то неладное, чувствовали все, потому что не было дня, чтобы в Варшаву и обратно не проскакало три-четыре фельдъегеря. Когда же, наконец, известие получено было в штабе с курьером от Дибича, — велено приводить войска к присяге Константину. Но это еще не верно: ходят слухи, будто бы Константин отрекся, и, по секретному завещанию императора, законный наследник — младший брат, Николай. Ежели войска присягнут и потом присяга объявлена будет недействительной, то неизвестно, чем все это кончится.

— Такого случая и в пятьдесят лет не дождемся, — заключил Барятинский: — если и его потеряем, то подлецами будем!

— Вы что думаете, Голицын? — спросил Пестель.

— Думаю, что всегда думал: начинать надо.

— Ну, что ж, с Богом! Начинать, так начинать! — проговорил Пестель и улыбнулся; лицо его, как всегда, от улыбки помолодело, похорошело удивительно.

И, взглянув на него, Голицын почувствовал, что неимоверная тяжесть, которая давила его все эти месяцы, вдруг упала с души.

Принялись обсуждать план действий. Решили так: Пестель с Барятинским едут в Тульчин, чтобы приготовить членов тамошней Управы; Голицын — в Петербург, чтобы постараться соединить Северных с Южными, что теперь нужнее, чем когда-либо. Пестель был уверен, что в Петербурге начнется.

— Вы, господа, там начинайте, а мы здесь: когда в Тульчине караулы займет Вятский полк, арестуем главную квартиру, начальника штаба и главнокомандующего, — этим и начнем…

— Мятежные войска пойдут сначала на Киев, потом на Москву и Петербург. С первыми успехами восстания Синод и Сенат, если не подчинятся добровольно, принуждены будут силою издать два манифеста: первый — от Синода, с присягой временному верховному правлению из директоров Тайного Общества; второй — от Сената, с объявлением будущей республики.

Проговорили всю ночь до утра. К утру вьюга затихла; солнце встало ясное. Замерзшие окна поголубели, порозовели; солнце заиграло в них, — и вспомнилось Голицыну, как на сходке у Рылеева, слушая Пестеля, он сравнивал мысли его с ледяными кристаллами, горящими лунным огнем: не загорятся ли они теперь уже не мертвым, лунным, а живым огнем, солнечным?

В передней денщик завозился: топил печку и ставил самовар.

— Хотите чаю? — предложил Пестель.

— Шампанского бы выпить на радостях, — сказал Барятинский. — Эй, Савенко, сбегай, братец, отыщи у меня в возке кулек с бутылками.

Савенко принес две бутылки. Откупорили, налили. Барятинский хотел произнести тост.

— За во-во… — начал заикаться; хотел сказать: «за вольность».

— Не надо, — остановил его Голицын: — все равно, не сумеем сказать, так лучше выпьемте молча…

— Да, молча, молча! — согласился Пестель.

Подняли бокалы и сдвинули молча.

Когда выпили, Голицын почувствовал, что без вина были пьяны еще давеча, когда говорили о предстоящих действиях; не потому ли говорили о них с такою легкостью, что пьяному и море по колена? «Ну, что ж, пусть, — подумал он, — в вине — правда, и в нашем вине — правда вечная…»