Хранитель музея поправил воротник. Судя по всему, коричневый костюм западного покроя стеснял его. Широкая улыбка обнажала плохие зубы. Обернувшись, я увидела, как Камель посадил Джонатана к себе на плечо, и теперь хранитель смотрел на мальчика точно с тем же выражением, что и на Эдварда: с восхищением, граничащим с благоговением. Мне не нравились подобные взгляды, хотя за время пребывания в Египте я уже успела к ним привыкнуть. Почти все, кого мы встречали, особенно когда во время плавания вниз по Нилу останавливались в отдаленных деревушках, смотрели на Эдварда и Джонатана именно так. Я, правда; догадывалась о причинах, зная, какое количество денег Эдвард тратил на этих бедствующих крестьян. Но я ровным счетом ничего не знала о том, что они рассказывают ему в своих темных, раскаленных солнцем домах. И ничего не понимала в схемах, которые они, покуривая кальян, чертили на песке. Зато я прекрасно видела: все эти встречи и беседы действуют на моего мужа, как наркотик.

Куда бы мы ни направлялись, нас повсюду сопровождал Камель. Иногда он вместе с Эдвардом заходил в хижины, но чаще оставался снаружи, вместе со мною и детьми. Несмотря на упорные отрицания Эдварда, я знала, что у него есть пистолет. А по тому, как он наблюдал за плавными движениями жителей деревень, одновременно прислушиваясь к отдаленным, гортанным звукам нубийских барабанов, понимала, что он чего-то ждет. И во время всех наших путешествий вдали постоянно виднелся Нил – сверкающая синяя лента, перерезающая пустыню.

Несмотря на страшную жару, эти странные совещания длились часами, в то время как, забытые Эдвардом, мы с Шарлоттой и Джонатаном тщетно пытались найти хоть какое-нибудь укрытие от палящего солнца. Прерывались эти беседы лишь тогда, когда раздавался крик муэдзина, призывающего египтян к молитве. После этого из хижины появлялся покрытый пылью Эдвард и ждал, пока женщина, закутанная в чадру, не оботрет его лицо от песка. Мне все чаще начинало казаться, что передо мной совершенно незнакомый человек. До нашего приезда в Египет я почти успела забыть о зловещем предчувствии, которое охватило меня в Вестмуре той ночью, когда Эдвард спорил с сестрой. Теперь же мои страхи не только вернулись, но и стали разрастаться и набухать, как грозовая туча. Шестое чувство подсказывало мне, что гроза может разразиться в любую минуту, и я хотела только одного – поскорее уехать домой.

Джеффри встречал нас в Хитроу. Эдвард с Кристиной должны были вернуться на следующий день. Мы поехали в наш лондонский дом на Прайори-Уок. Канарейка была так счастлива снова видеть детей, что чуть не расплакалась. С чисто шотландской восторженностью, по которой мы все уже успели соскучиться, она радовалась подаркам и слушала рассказы о пирамидах, верблюдах и наших путешествиях по Нилу.

На следующий день, когда мы с Мэри были на кухне, туда вошла Канарейка.

– Миссис Уолтерс, не могли бы вы на несколько минут зайти в детскую? Возникла небольшая проблема, которую я хотела бы с вами обсудить.

С этими словами она вышла, не дожидаясь ответа.

Когда я вошла в детскую, Канарейка сидела в своем плетеном кресле, сложив руки на коленях и часто-часто моргая тонкими, полупрозрачными веками.

Увидев меня, она поднялась и закрыла дверь. Я почувствовала исходящий от нее аромат жасмина.

– Мне кажется, будет лучше, если нас никто не услышит, – начала Канарейка.

Я присела на краешек плетеного дивана около окна и стала молча ждать продолжения, но почувствовав, как нелегко ей говорить, ободряюще улыбнулась.

– Пока вы были в Египте, к вам приходили, – наконец решилась она, и, хотя почти ничего еще не было сказано, я почувствовала, что моя улыбка медленно сползает с лица. – Он хотел вас видеть, но я сказала, что вы уехали отдыхать.

Я судорожно пыталась упорядочить собственные мысли, совершенно смешавшиеся после этих слов.

– Он назвался?

– Нет. – Лицо няни смягчилось. – Но в этом, по правде говоря, не было никакой необходимости.

Я сразу поняла, что не следует и пытаться обмануть Канарейку. Несмотря на то, что Александр наверняка ей ничего не сказал, она прекрасно просчитала ситуацию. Это было ясно как день.

– Что же, вообще ничего не сказал?

– В тот раз нет. Но на следующий день он пришел снова. И попросил передать вам вот это.

Она достала из кармана письмо и протянула мне.

Мне было достаточно беглого взгляда, чтобы узнать знакомый неровный почерк. Александр! Я думала о нем все то время, когда Шарлотта лежала в больнице. Я думала о нем в Египте, глядя на закаты над Нилом, и хотела, чтобы он был рядом. Каждый раз, когда мце было страшно и одиноко, я так тосковала по нему, что хотелось плакать. И вот теперь он пришел. Мое сердце билось так сильно, что, казалось, его удары слышит даже Канарейка.

Я встала. Все тело одеревенело, и я с трудом переставляла ноги. Подойдя к двери, я остановилась и обернулась:

– Канарейка… – Она по-прежнему сидела и на блюдала за мной. – Я очень благодарна тебе за то, что ты никому об этом не сказала.

У себя в комнате я сразу вскрыла конверт. Руки дрожали так сильно, что мне поначалу не удавалось извлечь письмо.

Прочитав его, я навзничь легла на кровать. Он давал мне номер телефона, по которому я могла с ним связаться. Он хотел видеть меня и детей. Его детей. Господи, что же мне делать?

Он писал, что снова придет, если я не свяжусь с ним до десятого числа. Сегодня было восьмое.

Следующие двадцать четыре часа я провела, как в тумане. Ни в коем случае нельзя было позволить ему приходить! Но я прекрасно понимала, что, едва услышав по телефону его голос, снова перестану владеть собой. Наконец мне стало совершенно ясно: у меня просто нет выбора. Эдвард уже вернулся, и я попросила у Канарейки разрешения воспользоваться телефоном в детской. Она молча отложила шитье и вышла из комнаты.

Ответил мужской голос, и я спросила, могу ли я поговорить с Александром Белмэйном. Мне сказали, что он сейчас в суде, и попросили перезвонить около пяти.

В пять часов в детской были дети, но, к счастью, Эдвард куда-то уехал, а потому я смогла позвонить из спальни. На этот раз меня соединили. Едва услышав голос Александра, я мертвой хваткой сжала трубку, а в горле пересохло. Я не могла произнести ни слова.

– Алло? Алло? Кто это говорит?

– Александр?

Последовало короткое молчание.

– Элизабет…

Его голос был таким нежным, что мои глаза наполнились слезами.

– Я боялся, что ты не позвонишь.

Я не ответила.

– Элизабет, ты меня слышишь?

– Да.

– Ты читала мое письмо? Могу я тебя увидеть?

Теперь я так остро ощущала его присутствие, как будто он был здесь, в комнате, рядом со мной. Слезы ручьями текли по щекам, меня била дрожь.

– Элизабет! С тобой все в порядке? Прости, мне, конечно, не следовало так поступать. Но я обязательно должен тебя увидеть, иначе я просто сойду с ума! Умоляю, ради всего святого, скажи, что встретишься со мной.

– Нет, Александр, – рыдала я. – Нет, я не могу. И пожалуйста, не проси меня ничего объяснять.

– Элизабет! Не вешай трубку! Элизаб…

Положив трубку на рычаг, я медленно опустилась на колени, шепотом умоляя его простить меня'. В эту минуту дверь распахнулась, и в комнату впорхнула Шарлотта.

– Мам, посмотри на это! Что ты…

Увидев, что я стою на коленях на полу, она осеклась и бросилась ко мне, расплакавшись от испуга.

– Мамочка, почему ты плачешь? Из-за чего? Что случилось?

– Тихо, тихо, родная. Успокойся. Ничего не случилось. Не надо волноваться. – Я провела рукой по вьющимся волосам дочери, и следующие слова вырвались непроизвольно – они были просто криком души. – Ах, Шарлотта, Шарлотта, что же я наделала! И как мне теперь быть?

– Мамочка, я не понимаю, о чем ты говоришь, но уверена: все будет хорошо! Мы сделаем так, что все будет хорошо. Обещаю! Только, пожалуйста, не плачь.

Когда Джонатан зашел в комнату и увидел нас обеих, сидящих на полу и вытирающих друг другу слезы, он немедленно начал реветь. Я протянула к нему руки.