Внезапно я заметил, что вокруг стало как-то странно тихо. Вообще рынок в средней полосе России – не самое шумное место, не то что где-нибудь в Махачкале. Здесь никто громко не торгуется, никто не навязывает свой товар, даже возмущаются и то не слишком громко. Так что обычно из человеческих голосов, шороха шагов, шума проезжающих неподалеку автомобилей создается некий звуковой фон, к которому опытный уличный музыкант легко приспосабливается и даже включает его в свою музыку. И вот этот фон как будто притушили.

– Эй, Авдей, – раздался рядом негромкий нагловатый басок. – А когда это ты подсуетился про нашего Икара песню накропать?

Молодой, бритый наголо парень, присев на корточки рядом, смотрел на меня выпуклыми серьезными глазами.

– Разве про вашего? – удивился я. – Это про Икара вообще, и, честно говоря, даже и не про Икара вовсе.

– Про кого же еще, – в свою очередь удивился браток. – Вон же он идет, наш Икар. Небось уже опохмелиться успел.

Сквозь рыночную толпу пробирался бомжеватого вида субъект, лет тридцати от роду, судя по всему, уже опохмеленный, но пока еще не очень пьяный. У субъекта была редкая рыжеватая бородка, спутанные волосы, клоунскими клоками торчащие из-под грязной синей бейсболки с надписью «Кипр», и напряженные, какие-то удивительно древние глаза. Я понял, что это и есть местный Икар, достопримечательность рынка, а может, и всего города Зарайска.

– Мы его не обижаем, и ты не обижай, – доверительно сообщил парень в кожанке. – Он вообще-то из бывших богунов, но, понимаешь, юродивый.

– Чокнутый? – спросил я.

– Не чокнутый, а юродивый, – терпеливо объяснил мне браток. – Это, знаешь ли, артист, совсем не одно и то же.

Я не стал выяснять разницу, потому что Икар-юродивый явно направлялся ко мне.

Подойдя, он, точь-в-точь как давешний браток, присел на корточки, некоторое время внимательно разглядывал меня, пару раз осторожно стукнул грязным пальцем по гитарной деке и прислушался. Потом встал, отступил на несколько шагов, медленно стащил с кудлатой головы бейсболку и, как мне показалось, поклонился, а может быть, просто кивнул.

Так же молча он подошел к слегка отстранившейся от него Люте, долго, с какой-то даже нежностью, смотрел на нее, протянул было руку к волосам, но опомнился, опять отступил и, повернувшись к рыночной публике, сказал испуганным голосом:

– Они пришли, чтобы спасти и уйти. Значит, случилось.

После чего швырнул свою кепку на землю и разразился настоящей речью.

Я не могу передать то, что он сказал, дословно. Не потому, что он употреблял какие-то неприличные слова, вовсе нет, просто его речь явно состояла не только из слов, здесь важны были интонации, жесты и еще какая-то странная магия безумия, которая заставила отягощенный собственными заботами рыночный люд замереть и слушать.

«…и выбрали вы богов из бывших человеков, и некоторые из них добры, а некоторые злы, потому что, получив статус богов и их силу, они в сути своей так и остались людьми, больными гордыней. И не чужды вашим выбранным богам ни человеческие слабости, ни месть, хотя Истинный Бог не мстит, а карает…

А теперь вы еще и попытались убить бога этого города Аава Кистеперого, не ведая, что бога убить нельзя, потому что этот ваш бог и так давно уже мертв и только ваша воля дала ему неестественное подобие жизни. И волей вашего бога пробудится от тяжелого земного сна неупокоенное, злое железо, все, которое только есть в вашей стране. И понесет оно в себе жестокие частицы душ ваших дедов и прадедов, убивавших друг друга, но так и не сумевших убить до конца, а посему будет оно убивать и калечить вас, осуществляя ваши же желания…

Жестока будет месть выбранного вами бога Аава Кистеперого, душегубцем он при жизни был, душегубцем остался и в новом бытие своем. Но успокоится он, отомстив, а злое железо будет разить и разить, направленное вашей же волей и вашим желанием в вас самих, и пока снова не уснет оно – не будет вам покоя…

А исправить содеянное, упокоить жаждущую ваших смертей сталь может только один Истинный Бог, слитый воедино из всех богов ваших, прошлых и настоящих, избранных и неизбранных. Единый Бог, который заставит вас поверить в себя…

Пришедшие должны соединить и слить вместе ваших богов, забрав и вложив в них частицы вашего прошлого и будущего, а потом им дозволено будет уйти, чтобы никогда больше не возвращаться…»

…И тут я почувствовал, что что-то случилось. И не только я один, потому что толпа ахнула и попятилась, рассыпая покупки и срывая с мест шаткие временные торговые палатки. По грязному асфальту рынка покатились яркие мультяшные апельсины, где-то громко заплакал ребенок, торопливо зафыркали стартеры припаркованных на ближайшей стоянке автомобилей. Потом над городом прокатился низкий треск, что-то рухнуло неподалеку, взлетел фонтан весенней слякоти, раздался слитый вопль, и на рынке началась откровенная паника. Только Икар-юродивый стоял один посреди рыночной площади, задрав вверх свою нелепую бороду.

Я проследил за его взглядом и увидел, как шипастая звезда на неожиданно ставшем видным отсюда куполе храма Аава Кистеперого сама собой рванулась вверх, словно вздернутая невидимой чудовищной цепью. Как треснул, облетая золотыми листьями обшивки, бетонный купол храма. Потом в воздухе раздался тяжелый гул, что-то пронеслось мимо меня, обдавая ржавым ветром, словно товарный поезд, с жутким плеском пропахав кровавую борозду в толпе и с хрустом сминая фанерные киоски. И ушло по пологой дуге вверх, чтобы снова ударить в уже другом месте. Мне показалось, что я увидел уносящегося в небо невесть каким образом уцепившегося за чудовищный торчащий вбок шип Икара-юродивого и даже услышал дикий удаляющийся крик: «Лечу-у-у-у!»

А потом нас с Лютой подхватили под руки и куда-то потащили. И чей-то срывающийся грубый голос орал: «Гитару, гитару, блядь, не забудьте…» – и дальше матом. А потом мы оказались в джипе, и Гонзик, непрерывно матерясь, гнал не разбирая дороги куда-то подальше от города, а за спиной раздавались тяжкие, какие-то хлюпающие и чавкающие удары, а потом наконец прекратились, сменившись грозным шорохом. Как будто над нами раскачивался огромный маятник. И когда мы остановились и вышли, чтобы посмотреть, что сталось с тихим городком Зарайском, то увидели восходящие в синее апрельское небо черные дымы и в высоте все еще раскачивающуюся на невидимой цепи черную от крови шиповатую звезду кистеня Аава Кистеперого.

Мы с Гизелой так и не успели. Не знаю, может быть, непутевая праправнучка местного бога надеялась как-то успокоить разбушевавшегося пращура, но когда мы, петляя среди развороченных, исполосованных вдоль и поперек чудовищным кистенем кварталов, добрались наконец до Храма, наказание уже свершалось. Все новые и новые удары сотрясали дорогу, так что в подвеске что-то хрустело, справа и слева то и дело взлетали фонтаны грязной ледяной крошки вперемешку с обломками деревянных домов. Наверное, бывшая айма барда Авдея, вдова отставного полковника Кабанова, магистка Гизела Арней и в самом деле приходилась родственницей местному богу, потому что мы остались целы и невредимы.

Мы свернули к реке, туда, где город уже кончался и куда не ударяла страшная железная звезда, буксуя в колеях разъезженной дороги, мы теперь двигались к храму не со стороны города, а со стороны речной поймы. В конце концов машина, жалобно воя перегретым мотором, вползла по пологому въезду на кручу, свернула в короткий тупик и остановилась возле храмовой ограды.

Вокруг изувеченного храма редкой цепочкой молча стояли богуны. Я так и не успел зайти в храм, чтобы потолковать с кем-нибудь из них, и вот добрался наконец, только спросить мне было нечего, а им некогда было мне ответить. На их глазах рукой ими же избранного бога разрушался их город, и им сейчас было не до меня.

Странно устроен человек. Может быть, вот сейчас, именно сейчас, чудовищное оружие неистового бога ударит по храму, разнося его вдребезги, и всему придет конец, и мне тоже – герои ведь, как известно, вполне смертны, а я стоял и пялился на богунов.