В тот же день мне представился случай нанести визит дантисту для ежегодного осмотра, ибо даже такие смертные, как я, время от времени должны отдавать кесарю кесарево. Листая у него в приемной старые иллюстрированные журналы, я случайно увидела среди светских красавиц и развлекающихся бездельников лицо совершенно иного типа.
Перед тем как предстать перед фотографом, он явно постригся покороче, но в остальном это был тот же человек, вплоть до мешковатого пиджака и рубашки с мягким воротничком, каким я его увидела, ослепив лучом фонаря и прогнав с порога. В сопровождающей снимок статье я прочла о нем целую историю.
Он ввязался в крупную драку с некими противниками вивисекции — он и походил на человека, склонного к конфликтам, — и дело дошло до судебного разбирательства по взаимным обвинениям в клевете. Как по прямому, так и по встречному иску суд вынес постановление в его пользу, но судья велел ему исправить свои манеры.
Как я и предвидела, это был очень известный человек, международный авторитет в области медицины. На вид он действительно похож на грубияна, подумала я, но я-то помню совсем иное выражение его глаз, когда он был на миг выбит из равновесия. Тогда он походил скорее на потерянную бесприютную душу, чем на знаменитого ученого. Но, может быть, эти две его ипостаси не так уж несовместимы и не так далеки друг от друга, как нас заставляют думать их непререкаемые заявления.
Особый колорит придавал его темпераменту и тот факт, что человек с его общественным положением снизошел до яростной перепалки с совершенно никчемными людишками, и нетрудно было догадаться, какие громы и молнии обрушились на их головы. Сумму, полученную в качестве возмещения за клевету, он отдал в свой госпиталь. Собственно говоря, он и не понес никакого ущерба, но его оппоненты, будучи «гуманистами», проявили такую озлобленность в своих нападках, что возмущенные присяжные заставили их расплатиться за утрату здравого смысла и забвение правил приличия. Да и вообще, все дело представляло собой откровенное злоупотребление судебной процедурой, о чем судья не преминул высказаться.
Так вот, думала я, глядя на бульдожью голову, свирепо уставившуюся на меня с глянцевой журнальной страницы, — так вот каков человек, для которого я должна стать воплощением Изиды.
Когда пришел мой черед занять место в зубоврачебном кресле, врач больше разговаривал, чем занимался своим делом. Я вскользь заметила, что узнала на странице одного из журналов человека, которого едва не сбила машиной на Гросвенор-роуд, и тут в раскрытые шлюзы хлынул целый поток воспоминаний. Все было именно так, как я и думала. Доктор Руперт Энсли Малькольм, доктор медицины, доктор наук, член Королевской коллегии врачей, — если уж величать его всеми главными титулами, а их, иностранных и почетных, у него было множество, — был человеком огромного научного авторитета и в то же время абсолютно не светским. Его раздражительный нрав, грубые манеры, убогая квартира стали притчей во языцех вот уже нескольких поколений студентов. Его безграничное великодушие, редкостная цельность натуры и самоотречение, его громадная трудоспособность и та храбрость, с которой он отражал все нападки и разбивал дутые авторитеты, — все это было менее известно, да и то лишь среди людей его калибра. Мой дантист говорил о нем с уважением, но без всякого энтузиазма. О личной жизни этого человека он знал лишь, что тот был сыном пресвитерианского проповедника; что его жена-калека жила где-то на приморском курорте; что у него, по слухам, огромные доходы, которые он без остатка тратит на научные исследования — совершенно очевидно было, что на себя он не тратит ни гроша. Мой рассказчик, правда, сомневался в такой уж колоссальности его доходов. Хотя у доктора Малькольма и было несколько именитых пациентов, все знали, как он безразличен к деньгам, а те, кто к ним равнодушен, много не зарабатывают. Во всяком случае, он зарабатывал более чем достаточно для одинокого человека.
Таковы были последние известия. Выйдя от дантиста, я дополнила их сведениями из медицинского справочника, откуда узнала, каким действительно выдающимся ученым был доктор Малькольм, и еще более терялась в догадках, что же было на уме у этого сумасшедшего, когда он гнался за мной по набережной. Ведь для человека с его положением было бы чистым безумием ввязываться в подобную авантюру. А если он не может иначе, то ради себя самого он должен это делать хотя бы чуточку незаметнее. И тогда, по одной открытости всех его действий, я поняла, что такое с ним случилось впервые в жизни.
Я набрала телефонный номер, указанный в справочнике, и записалась на прием в тот же день на 6.30. Я настояла на том, что дело не терпит отлагательства, так как мне показалось, что если мои экстрасенситивные ощущения верны, то чем скорее мы с Малькольмом встретимся и объяснимся, тем лучше. Его секретарша вяло сопротивлялась, но я была настойчива, и в тот же вечер за несколько минут до половины седьмого уже сидела в типичной приемной, которую можно встретить в любом доме квартала, где живут врачи, и которые сдаются за гроши бесчисленному множеству всевозможных консультантов. Тяжелая, довольно красивая мебель, правда, безликая и плохо начищенная. В центре комнаты стоял неизменный стол со сваленными в кучу потрепанными журналами — точь-в-точь приемная, где я побывала всего пару часов назад.
Когда я пришла, передо мной оставался еще один пациент — доктор Малькольм явно засиживался допоздна — несчастный, исковерканный природой калека-мальчик с ногами, закованными в железо, в сопровождении вконец измученной матери, которая нервничала намного сильнее, чем он сам. Мы разговорились. Из беседы с ней я поняла, что сама она терпеть не может великого доктора Малькольма, но по неведомой причине ее сынишка отлично с ним ладит. Я засчитала это как очко в пользу человека, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу. В подобных делах инстинкт ребенка практически безошибочен, и если уж этого мальчика не испугали его грубые выходки, то скорее всего они и были не больше чем выходками. Вскоре моих собеседников пригласили войти. Мальчик сполз со стула и довольно резво заковылял неверной походкой к двери — великий доктор Малькольм нисколько его не пугал.
А я все ждала и ждала. Мои собеседники отнюдь не походили на зажиточных людей, и вряд ли от них можно было ожидать внушительной платы, однако никто их не торопил,
В унылой приемной понемногу начали сгущаться сумерки, так что газеты уже не могли отвлечь моих мыслей, и мною начала постепенно завладевать здешняя атмосфера. Мне стало казаться, что комната густо населена настороженными призраками. Теперь я сама начала нервничать, и когда наконец наступил мой черед, мне пришлось буквально зажать себя в кулак.
Я знала, что должна с самого начала захватить инициативу в разговоре, иначе он окажется не просто бесполезным, но и наверняка нанесет вред. Почва, однажды утраченная в таких делах, никогда не обретается вновь. Я должна была захватить воображение Малькольма и затронуть самые потаенные струны его души. Звучит, пожалуй, как шарлатанство, хотя на самом деле это психическая хирургия. Сделай я это лишь ради того, чтобы потешить собственное тщеславие, или ради своих эгоистических интересов, — это было бы отвратительно. Но я это сделала потому, что не было иного средства помочь этому человеку. Ведь точно так же, не оглядываясь на условности, я схватила бы его в объятия, если бы увидела его слепо бредущим навстречу опасности. Медсестра открыла тяжелую дверь красного дерева и провела меня в просторную и красивую комнату, скупо обставленную безликой мебелью. У широкого стола под ярко горящей люстрой стоял мой рыжеволосый друг с очень усталым и раздраженным видом. Словно пораженный громом, он уставился на меня во все глаза, и я сразу поняла, что он меня узнал. Я набралась храбрости, призвала на помощь Изиду и ринулась в атаку.
Прием оказался весьма далеким от обнадеживающего. Он был зол и возбужден, но я должна была это преодолеть, и, не обращая внимания на его осознанные реакции, я обратилась к его подсознанию, пробуждая то, что, как я знала, должно там быть. И зная наперед, что так и будет, я услышала ответ. Он сопротивлялся и боролся изо всех сил, но я была слишком уверена в своих силах, слишком опытна в обращении с человеческими существами, чтобы промахнуться. Мои пальцы легли на жизненно важные точки его души, и я надавила. Вот так и хирург переламывает окостеневший сустав, только в психологии не бывает анестезии. Говорить о таких вещах нет сил. Страшное это зрелище — обнаженная человеческая душа.
