И крутом Парфеныча все изменилось. Точно с треском поломалось. И «святый боже…», и благовест, и людские отношения, и семья, и хозяйство – все потеряло прежнее значение определенности, системы, все плыло уродливыми разбитыми обломками. И напрасно судорожно хватался за них Парфеныч, не находя успокоения во вновь раскрывающемся мировоззрении.
IX
Матрена, припав грудью на подоконник, голосила, как по покойнику. Ребятишки испуганно жались в углу.
– И за что меня, несчастную, господь покарал? Мать пресвятая богородица!.. У людей, как у людей – работает, об семье беспокоится: мой же азиат, крокодил окаянный – ему горюшка мало. Возится себе с книжками да бельмо свое таращит в трубу, чтоб она тебе лопнула, черт одноглазый! Да что же это такое! Да за что же это на меня, несчастную, да за какие грехи наказуешь меня!.. Ну пошел бы в трактир, ну выпил бы, не без того, да я бы слова не сказала… Нешто люди не пьют?.. Пьют, и ты выпей, а то ведь невесть что, как бусурман какой, лазяет по небу, что хочешь делай… Срамота людская, от сраму не знаю куда спрятаться… Все соседи просмеяли глаза, только и слышишь: опять на небо полез Митрошка… бога разыскивает… Ой, головушка ты моя несчастная, участь ты моя горькая!..
– Эй, Матрена, помолчи, – слышался суровый голос Парфеныча, торопливо взмахивающего иглой.
– Не буду молчать… Не замолчу! – исступленно кричит Матрена, и пятна выступают по ее измученному, старообразному лицу. – Не замолчу. Ведь мы скоро с голоду сдохнем… Ведь мы по миру пойдем… Ведь из магазина ты теперь и половины не зарабатываешь, несчастный ты мазурик, циклоп ты полосатый!.. Чтоб тебе последний глаз выдавило, чтоб ты околел, пес смрадный, под забором совсем со своей трубой!
– Эй, помолчи, баба!
Парфеныч перестал шить и грозно смотрит на нее единственным глазом из-под лохматой брови.
– Не замолчу, изверг ты, не замолчу, кровопивец, кровь мою пьешь… Все книжки твои бусурманские изорву да сожгу, трубу, будь она трижды проклята, анафема, изломаю!..
Парфеныч соскакивает с катка. Слышатся удары, бабий визг, падение. Ребятишки орут, Миша выскакивает сзывать соседей.
Дела Парфеныча шли все хуже и хуже, и нужда чаще и чаще стучалась в его квартиру. Работал он не покладая рук, но от чтения уже не мог оторваться. Его тянуло, как пьяницу.
Теперь он пользовался и книгами, которые приносил Миша, но брал их молча, не спрашивая, и никаких разговоров по поводу их не вел. Отношения у них по-прежнему были суровые, деловые.
Попалась Парфенычу «Мировая эволюция» – популярно, но довольно плохо и маловразумительно изложенная книжонка. Парфеныч прочитал ее залпом, не отрываясь. Потом целую неделю ходил хмурый и молчаливый, не брал в руки книг. Труба его куда-то исчезла. Матрена повеселела.
Как два года тому назад, шел Парфеныч, поскрипывая снегом и не замечая ничего вокруг. И как два года назад, небольшая, плохо топленная комнатка, куда он внес с собой с улицы морозный холод, была завалена книгами на столах, на стульях, на подоконниках, даже на полу.
Молодой человек, с рябым лицом, широкой бородой и в очках, сначала не узнал его.
– Что вам угодно?.. Ах, это вы… господин Селедев… Что же не заходили, я давно вас поджидал… Миша о вас много рассказывал… Садитесь, пожалуйста…
Парфеныч сел, справляясь с одышкой. Он осунулся, похудел и поседел с тех пор, как был тут в первый раз.
– Ну, как поживаете?
Молодой человек похаживал по комнате и потирал руки.
– А помните, вы меня бить хотели?
Парфеныч тяжело вздохнул и, глядя в сторону на сложенные в углу грудой книги, заговорил:
– Да… нету… ничего нету… и… – он с усилием выговорил, – и бога нету… ничего нету… пусто… одна еволюция.
Он помолчал и сидел осунувшийся и придавленный.
– Все развалилось… идешь будто, и кругом почернелые трубы, да печи обвалившиеся, да валяется мусор… и бродишь, бродишь…
– Вот это и хорошо, – оживленный, довольный, заговорил собеседник. – Чтобы новое выстроить, нужно старое снести… Да ведь что первое нужно рабочему человеку? – заговорил он, еще больше оживляясь и чувствуя, что попадает в свою сферу. – Что нужно рабочему человеку? Это понять, что, пока царь, да фабриканты, да помещики, он – не свободный человек, а раб. И все кругом приспособлено, во-первых, чтобы держать его в этом рабстве, во-вторых, чтобы ему казалось, что он – не раб, а свободный человек, все: законы, полиция, попы, церкви, школы, трактиры, железные дороги, армии, флоты – все до маковой росинки. И вот перво-наперво рабочему человеку спихнуть царя, сбросить помещиков да фабрикантов, то есть, значит… революцию!..
– Скинь мне двадцать годов! – вдруг загремел Парфеныч и, поднявшись во весь рост, ударил себя в грудь кулаком. – Кабы двадцать годов назад, я бы ахнул, всю жизнь бы перевернул вот этими самыми руками… Ежели одна нам – революция, стало быть валяй, не давай себя в обиду, а главное – понимай, куда бить… Разве я так бы жисть свою устроил?.. Что ж, я не понимаю, что ль, свободный человек али скотина идет в землю мордой…
– За чем же дело стало?
Парфеныч опять осунулся, потух и сидел, крепко сцепив пальцы.
– Поздно!..
В комнате постояло молчание, и книги неподвижно лежали, тая таинственное, угрожающее и огромное.
– Куда я – разбитая скотина на все четыре ноги… Знаю – революция, а… Вот из Мишки будет человек, по-моему жизнь станет переворачивать… Прощай же…
Парфеныч стал шибко запивать.
Белая Глина*
I
Без устали мелькая, бежала назад зеленым простором степь, уносились белеющие пятна разбросанных хат, колодцы с высокими журавлями на голубом небе, но все на одном месте над лиловатым горизонтом громоздились блестящие груды белых облаков. А по свежей, омытой дождями, девственной зелени убегающей степи скользила, поспевая за поездом, сизая тень одиноко бегущего вверху облачка.
Из-за перегородок покачиваются головы в картузах, платках и без картузов с взлохмаченными волосами. В табачном дыму, в духоте вагона, в непрерывно бегающем гуле плавают – плач ребенка, смутный говор, смех, вздохи, кто-то сладко зевает. Когда не смотреть в окно, кажется, вагон без всякой надобности гремит и качается на одном месте, и своя особенная, оторванная от всего, что вне, жизнь заполняет его.
Входит кондуктор. В отворенную на секунду дверь, как ураган, заглушая все, врывается снаружи бушующий железный грохот. Дверь захлопывается, подрезывая мгновенно упавший грохот, и он угрюмо-сдавленно бежит под полом, и человеческие голоса, и вздохи, и брошенная фраза отрывочно всплывают в нем, как в шумно бегущей из-под колес, торопливо волнующейся воде.
– На ярманку?
– На ярманку.
– Торгуете?
– По свиной части.
И снова поглощающий, без устали бегущий гул, бесконечно и мерно разрезываемый стуком колес,
Что-о ж ты, Ва-нька, ром не пьешь,
Аль лю-убить меня не хо-о-о-шь… –
вырывается в конце вагона с игривыми, переливчатыми звуками гармоники, с секунду трепещет где-то под потолком, падает и бессильно тонет в не знающем ни радости, ни печали, в не знающем человеческих звуков железном грохоте.
Бабы в ярких кофточках и красных юбках, со сбившимися набок платками и потными лицами, ни на кого не глядя, ничего не слушая, ничем не интересуясь, взапуски щелкают семена, равнодушно выплевывая перед собою, и шелуха толстым слоем белеет на полу,
– А вот-с, скажите, пожалуйста, – говорит молодой человек в высоком, подпирающем уши, запотелом крахмальном воротнике, – станции, и на каждой станции буфет-с, и в буфете-с водочка-с, и при водочке закуска-с. Известное дело, как говорится, рыба плавает. Подойдешь, выпьешь, иу, выпьешь и спросишь: «А какая у вас тут, позвольте спросить, местная рыба?» – «Селедка-с». И вот, верите ли, всю Россию проехал, разные климаты, разные местности, реки, а местная рыба все одна: селедочка-с.
